Ефим Пермитин - Три поколения
А Мокей, взмахивая топором, все думал: «Может, я еще так… пытаю только себя… Кто знает? Может, я пироги люблю с харюзами, поудить… а в артели работать надо».
Глава XXXII
Ударили первые утренники. Посветлели, поредели, словно градом обитые, непролазные уремы. В багрянцево-пунцовые сарафаны убрались по косогорам березы и осины, кровавым соком налились гроздья калины. Повыцвели шелка умерших трав. Прозрачней и голубей стал воздух, и оттого отчетливей выступили контуры дальних гор.
С каждым днем дед Наум, Мокей и Митя беспокоились все больше и больше:
— Осень над головой, а нам ни вестей, ни новостей…
Вновь расспрашивали Вавилку, как он опустил письмо с корреспонденциями в газету, как и куда сдал пакеты в районе.
Вавилка, представивший по приезде Мите пустые конверты с расписками, вначале был совершенно спокоен. Ему стыдно было сознаться ребятам, что в большом селе он растерялся, плутал и что пакеты сдавал не он, а Денис Денисович. Но частые расспросы Мити и деда Наума встревожили и его.
— Не сплутовал ли уж он, братцы, чего?.. — обмолвился однажды Вавилка. — Что-то рожа у него больно красная сделалась, как отдавал мне эти самые, как их… пустые пакетики. И глаза — как мыши по закрому: туды-суды, туды-суды…
Вавилка сознался, что пакеты он сдавал не сам, а через Дениса Денисовича.
Тревога усилилась. Решили съездить в Чистюньку, в сельсовет: уж не там ли лежат бумаги, которых так давно ждет артель от районных организаций?
На солнцевосходе Зотик и Митя выехали.
Тридцать километров до Чистюньки тропа вьется по правому берегу Становой.
За сизевской мельницей поднялись в гору и поехали над рекой. С высоты скал в черноту глубоких омутов опрокинулись отражения пихт. Лошадь едущего впереди Зотика тоже будто опрокинулась и забавно перебирает ногами. С тропы со звоном падают в воду камни.
На крутиках у Мити кружится голова. Он невольно натягивает поводья и откидывается в противоположную сторону. А Зотик и по «козьим» обрывам едет ходким шагом и беспечно поет песни.
Деревня Чистюнька раза в три больше заимки Козлушки. Дома в ней богаче, ворота раскрашены цветистей. Посреди, над крышами домов, вознесся купол старообрядческой моленной, куда по праздникам ездят и козлушане.
Деревню на две равные части разрезает стремительная речка Чистюнька, впадающая в Становую. В вершине речки, в сорока километрах, заимка Быстрый Ключ. Эти три небольших поселения и составляют Чистюньский сельсовет Р-го района.
В помещении сельсовета пусто. Бородатый раскольник Поликаха Троеглазов, председатель сельсовета, только что вернулся с мельницы. Зотик и Митя заехали к нему во двор.
Поликаха сложил мешки в амбар, распряг лошадь, закатил под навес кованую телегу и пригласил ребят в дом.
Зотик долго молился на образа. Митя стоял сзади.
Поликаха с любопытством смотрел на него из-под густых, напудренных мукою бровей.
— А ты что же лба не перекрестил? — сурово спросил он Митю и не подал ему руки. — Табашник, поди?
Митя смущенно отдернул протянутую руку.
— Письма, говоришь? Не знаю, ничего не знаю о письмах. Вчера из района вернулся — и сразу же на мельницу: мука вышла. А тут за делами Феопеныч присматривает. Он сейчас рыбу удит, к вечеру вернуться должен был… Попытай у него.
О Мите Поликаха знал. Знал и об организованной им в Козлушке артели. И не одобрял.
— Ты что же смотришь, Поликаха? Кто хозяин в сельсовете? С кого потом ответ спросят? — подогрел его однажды Анемподист Вонифатьич, встретившийся Троеглазову на пути в район. Как и Анемподист, Поликаха снабжал своих односельчан-охотников порохом, дробью, обменивал огнеприпасы на пушнину.
Они решили припугнуть Митю:
— А ты что же, парень, власть совецку признаешь, али как?
Митя еще больше растерялся. Ему, подавшему заявление в комсомол, — и такой нелепый вопрос.
— Декрет, видно, свой выпустил? Каждый, видно, свои декреты выпущать теперь может… А нам так ровно бы на волостном съезде сказывали, что сельсовет — власть на местах, а не всякий там, кому в башку взбредет. Ровно бы и не по порядку дела ведешь ты, парень. Ты, может, кто тебя знает, какой-такой, а сельсовет отвечай. Документы сельсовету казал?
Эта длинная речь председателя сельсовета рассмешила растерявшегося было Митю.
— Ну, о декретах с тобой мы в райисполкоме поговорим, — сказал он Троеглазову, — а вот ты скажи мне, председатель, что это у тебя в сборне[33] творится? По колено грязь, полон угол икон, делами правит выживший из ума сторож… Что ты на это скажешь? — Троеглазов часто заморгал и попятился, а Митя продолжал: — Так слышишь, обо всем мы в райисполкоме с тобой поговорим, я на днях еду туда. А Феопеныча ты потрудись сам разыскать. Пойдем, Зотик.
После обеда у отца Феклисты, свата Зенона, Митя и Зотик вернулись в сборню. Тут старый, со слезящимися глазами и морщинистыми щеками, на которых насохла рыбья чешуя, Феопеныч выскребал лопатой мусор. Председатель Поликаха Троеглазов, конфузливо отвернувшись от Мити, прошел к своему дому с охапкой снятых им в сборне икон.
На месте икон Митя и Зотик увидели портрет Калинина.
Феопеныч распахнул большой некрашеный шкаф:
— Вот моя имущества. Глядите сами…
Митя взглянул на пыльные полки. Кроме порыжелых номеров газеты за 1923 год в шкафу лежал неразрезанный, несомненно случайно попавший сюда экземпляр журнала «На ленинском пути».
Глава XXXIII
Регистраторы районных учреждений терпеливо прочитывали разбухшие, засаленные страницы журналов «входящих бумаг». Наум Сысоич, в праздничном кафтане, в новых обутках и новой войлочной шляпе, и Митя, в финке, с брезентовым портфелем, внимательно наблюдали за лицами регистраторов.
— Нету, товарищи граждане. Не поступало.
Дед Наум и Митя переглянулись.
Председатель райохотсоюза товарищ Вьюн, сухонький и словно продымленный, с давно не бритыми щеками, перебегая от шкафа к шкафу, нашел наконец нужное дело. Перегнувшись через барьер, он торопливо стал читать по отпечатанному на машинке:
«С верховскими заимками увязаться и произвести предварительное обследование зимой сего 1927 года…»
Вьюн победно взглянул на Митю и деда Наума:
— Видите, товарищи? В плане вы тоже значитесь. У меня все по плану… Плановость — залог успеха!
— От плана нам ни жарко ни холодно. Нам нужен порох, организацию артели необходимо закрепить сейчас, — возразил Митя.
Товарищ Вьюн метнулся к одному из шкафов, взобрался на стул и быстро зашелестел бумагой. Через минуту он достал новые планы.
— Вот, смотрите! — он уперся тонким перстом в одну из граф перспективного плана. — Первая кварта двадцать восьмого года, и никакая гайка!
Митя упорно настаивал:
— Коллектив организован без обследования. Давайте нам типовой устав артели, давайте огнеприпасы. Мы уполномочены подписать договор.
Председатель несколько раз пробежал из угла в угол. Схватив со стола папку «Отчеты и доклады окротделу», он перелистал несколько страниц, подбежал к барьеру и снова начал читать:
— «В первой кварте сего 1927 года, в целях режима экономии, с санкции предрика товарища Санкина, решено произвести обследование верховских заимок на предмет организации там в 1928 году охотколлектива. Означенную работу поручено, по совместительству, провести в боевом порядке райагенту госторга Денису Белобородову, как знатоку местного края…»
Митя прервал чтение и выразительно свистнул. Наум Сысоич опустил голову.
— Больше не надо… Ваше решение неизменно, товарищ Вьюн? — сдвигая брови, спросил Митя.
Председатель перевернул страницу и, упершись пальцем в какую-то строчку, приготовился к новой тираде.
Митя махнул рукой и повернулся к двери.
— Шкуру-то медвежью забыли! — мгновенно изменившимся голосом крикнул вдогонку Вьюн.
Дед Наум поднял медвежину, свернутую трубкой, и вышел вслед.
Ночью на постоялом дворе, лежа ничком на кровати, Митя плакал. Спина его вздрагивала. Он глубоко зарыл лицо в подушку и до боли в скулах сжимал зубы.
— Поедем-ка домой, сынок. Бог с ними со всеми, без них живы будем, — сказал дед Наум. — Хотя оно конечно, будто обидно…
Он говорил еще что-то, но Митя уже не мог слушать этот ласковый и скорбный голос.
Три дня беспрерывных споров и униженных просьб к угреватому, в грязной косоворотке, секретарю райисполкома о допуске к предрику товарищу Санкину довели Митю до неистовства. Обиднее же всего было, что происходило все это на глазах у дедки.
«Ну, что я… У меня впереди целая жизнь, я двадцать раз переживу, забуду… А он…»
Из кабинета предрика, в который они так долго не могли попасть, перед тем как их наконец впустили, вышла откормленная, толстая, кричаще разряженная женщина. Черные шелковые чулки на слоноподобных ногах обозленному Мите напоминали змеиную кожу. А дурацкие слова: «Прощай, кошечка!», которые произнес товарищ Санкин в распахнутых уже дверях! И они, и мясистое лицо самого Санкина, и кокетливая улыбка накрашенной, жирной фурии, выходившей из кабинета, как из собственной квартиры, — все раздражало Митю.
