Ефим Пермитин - Три поколения
Я подумал, что Анемподиста задушит злоба, когда он глядел своими волчьими глазами на наш успех и радость… А все оттого, что накануне он наварил пива, а вечером рыжманки бегали по дворам и скликали «на помочь». Мы же, в свою очередь, обежали тоже всех и сказали, что без всякого пива завтра устраиваем воскресник помощи вдовам. Все ребята бегали, а дед Наум, как оказалось потом, тайком от нас ходил уговаривать Мокея.
В общем, «помочь» мы у Сизева сорвали. К нему пошли только Зиновейка с женой да вдова Митриевна. Но на воскреснике мы взялись в первую голову за ее сено. Она, конечно, бросила Сизевых и прибежала на свой покос и работала с нами до вечера. В этот день мы скопнили и сметали шесть больших стогов, а сизевские — худеньких три.
Между прочим, я никак не могу понять успеха Анемподистовой агитации у вдов. Даже в день воскресника я почувствовал, что бабы вздыхают. Неужто оттого, что не удалось попить сизевской медовухи! Даже наверное, что так. Анемподист готов грызть нас зубами.
На сегодня будет. Завтра рано утром надо ехать за жердями.
«18 августа 1927 г.
Я не могу не писать сегодня, хотя и устал так, что у меня гудит спина. Зотей Ернев еще в начале организации артели беспокоился о том, как же мы будем делить накошенное сено. Я тогда же предложил согнать скот в кучу, но мне возражали, что есть скот драчливый и что он будет обижать смирную скотину. Я не настаивал на своем предложении, и решение вопроса отложили. Сейчас же он всплыл во весь рост сам собой. Уже половина августа, мы откосились. Пора быстрым темпом готовиться к зимнему сезону, к выходу на промысел.
Надо было решать, как быть со скотом, с хозяйством, кому идти в промысел. Стали в тупик. Скот бросить не на кого. Я было предложил перевозить сено до осени. Но оказалось, что предложил я это по незнанию местных условий. Сено за рекой, и достать его можно, только когда станет Становая. Кому же остаться и как поделить и возить по разным дворам сено? Различные были предложения, но ни одно не устраивало. Запарились, в общем. Больше одного человека оставить на зиму мы не можем. А справиться одному трудно.
И вот тогда я вновь предложил согнать скот в один большой, хорошо устроенный двор. А чтоб скот не бодался и не обижал друг друга, наготовить жердей, устроить переборки, сделать кормушки, чего никогда раньше не делали, и поэтому половину корма скот втаптывал под ноги.
Я боялся за свое предложение. Думал, что будут меня крыть. Но получилось наоборот. Молчавший все время дедушка Наум сказал: «Правильно говорит Шершнев. Лучшего ничего не выдумаешь». Он еще добавил, как можно раздвинуть большой, хороший ерневский скотный двор, как его отремонтировать, сколько потребуется столбов, жердей, а также куда отделить молодняк. Я торжествовал.
Одним словом, сегодня до свету взялись мы за работу. Вырубили за день триста жердей. Завтра будем «сочить», то есть счищать с них кору. Послезавтра — возить и спешно переоборудовать двор.
Ухаживать за скотом и возить корм решили оставить Вавилку Козлова, а в помощь ему Амоса Мартемьянова. Правда, последний, несовершеннолетний еще коллективист, расплакался, сказал, что он собирался с нами на промысел. Но мы его уговорили, и он как будто бы согласился. Надо его еще немного обработать.
Вавила не возражал, но видно, что и ему сильно хочется идти на промысел. Однако из нас он самый сильный, а возить сено зимой — не шутка.
Итак — вторая победа!
Беспокоит меня только молчание райисполкома, райкомсомола и райохотсоюза.
В сентябре мы решили лично вместе с председателем ехать в район и оформлять артель. Нужно оружие, порох, нужны капканы.
Ничего не знаю о судьбе посланных с Вавилой Козловым корреспонденций. Необходимо выписать газету «Степная правда», нужны вороха книг.
Дорогой читатель! Не осуждай меня за неловкость моих слов: дело не в словах, а в делах».
Глава XXXI
Звон топоров, разносившийся по реке, деловитая суетня на ерневском дворе не давали покоя Мокею. Он стоял на берегу босой, без шапки, закинув удочку, в глубокой задумчивости.
А виноват во всем дед Наум.
— Умру, — говорит, — чую, что скоро умру, Мокеюшка, а они малосильны. Как им без большой головы?
Уже дважды прозевал поклевку Мокей, но не злился на себя за рассеянность. Еще раз закинул, еще прозевал и, свернув удочку, неторопливо пошел домой. В торбе у рыбака и без того было восемь крупных хариусов. «Как раз на добрый пирог!»
Ночью Мокей ворочался с боку на бок. На кровати было жарко. Он взял подушку и лег на пол, но было душно и на полу. Мокей встал и открыл дверь в темные сени.
Волны холодного, сырого воздуха поползли по половицам, освежили горевшую голову. Примолкшие в темноте избы мухи ожили и загудели, потревоженные неожиданным холодом, роем поднялись со стола и окон, кинулись на потолок, на печную трубу.
— Чуют осень, дохнуть им скоро, — вслух сказал Мокей.
И стал думать о близкой осени, о сборах на промысел, но и эти мысли не принесли успокоения.
Ему захотелось, чтоб Пестимея, заливисто всхрапывавшая на кровати, тоже знала, о чем он сейчас думает, разубедила бы его в том, в чем он был почти уверен и что он уже почти решил.
— Баба, а баба!.. — окликнул он жену.
Пестимея испугалась, увидав, что Мокея нет с ней рядом на постели, и услышав, что он откуда-то издалека зовет ее тихим и ласковым голосом.
— Где ты, Мокеюшка? — тревожно спросила она.
— Слушай, о чем я буду толковать…
Пестимея спустила белые ноги с кровати.
— Вот жили мы с тобой всю жизнь. Жили, робили, и никакой-то нам радости от этой работы, кроме как спину да руки натрудили… Слышишь ты, баба?..
— Слышу, Мокеюшка. А как же без работы-то?
— А помнишь, что говорил дедка Наум, что и он эдак-то жизнь прожил в труде и без радости. А вот сейчас умирать старику не хочется: охота посмотреть, как на будущий год машиной ребята сено косить будут. Я вот с ними день один робил: старательные ребята; куда одного пошлешь — все кидаются…
Мокей вначале хотел говорить так, чтобы Пестимея разубедила его, доказала бы ему опрометчивость его решения, но не мог.
— Двор они видала какой строят? Скотину из кормушек кормить хотят. Одного за скотиной ходить и корм возить оставляют. А как мне быть? Ну, Карюху я с собой возьму, провьянт завезу, а на ком ты сено возить коровенке будешь? И выходит, что до ледостава мне в промысел не идти, покуда сено не вывезу, а по чернотропу самая белка.
— Добытчики-то, они ровня ли тебе, Мокеюшка? Вот она где, закавыка.
В тоне Пестимеи Мокей не чувствовал возражения. Даже больше: за ее словами он чувствовал радость от того, что он собирается войти в артель. Сказала же она о добытчиках так, в угоду ему, зная, что это больше всего должно было бы беспокоить самого Мокея.
— Старательные они. Вон зимой Терька кулемками не меньше моего добыл. А главное — время я потеряю.
— Тебе видней, Мокеюшка… тебе видней…
Мокей замолчал. Пестимея посидела еще немного и легла.
«Ровно бы и голос даже переменился. Совета моего спросил, и так тихо, как попервости: «Баба», — говорит. А то все с рывка да с тычка… Дал-то бы бог…» — думала Пестимея.
Она поднялась затемно, а на рассвете уже вынула из печки душистый пирог с хариусами.
Мокей проснулся, когда на востоке чуть начинало цвести небо.
Ел, не поднимая на жену глаз.
Пестимея стучала кринками в сенях, спрыгивала в подполье за квасом, а он, все еще не разгибаясь, сидел над пахучим, горячим пирогом.
— Я вот пироги с харюзами люблю, поудить, а там, в артели, кто его знает, как будет?.. До рыбалки ли будет тогда?
Мокей все еще искал возражений против артели. Но тут же вспомнились ему слова дедки Наума:
«На народе работа — все равно что на помочи, один перед одним, и устали не чуешь».
Мокей решительно встал, широко перекрестился и шагнул к двери.
— Иди-ка с богом, Мокеюшка, — вслед перекрестила его Пестимея.
Она знала, куда так рано пошел Мокей. Шаг этот был одинаково необычен, страшен и серьезен и для него и для Пестимеи.
Мокей пришел к деду Науму, поздоровался. Молча вынул из-за опояски топор и принялся за работу.
Дед Наум не удивился приходу Мокея. Но Митя, Зотик, Вавилка и Терька ничего не могли понять и вначале чувствовали какую-то неловкость. Удары мокеевского топора были так ловки и сильны, что через час Мокей был безмолвно признан главным строителем скотного двора.
А Мокей, взмахивая топором, все думал: «Может, я еще так… пытаю только себя… Кто знает? Может, я пироги люблю с харюзами, поудить… а в артели работать надо».
Глава XXXII
Ударили первые утренники. Посветлели, поредели, словно градом обитые, непролазные уремы. В багрянцево-пунцовые сарафаны убрались по косогорам березы и осины, кровавым соком налились гроздья калины. Повыцвели шелка умерших трав. Прозрачней и голубей стал воздух, и оттого отчетливей выступили контуры дальних гор.
