Ефим Пермитин - Три поколения
— Без ухов и так безобразный кобелишко будет, а если и хвост отсечь, овечка овечкой сделается… Опять же без хвоста чем ему от мух отбиваться? Нет уж, бог с ним, пусть хвостом треплет…
Глава XXXVII
Мокей, без шапки, в промокшей от пота рубахе, подхватывал вилами смолистый пихтовый лапник и взметывал его на конек крыши. Ребята и дед Наум укладывали пихтовые ветки толстыми ровными рядами. Время перевалило за полдень. Феклиста дважды звала обедать, но артельщики не шли: решили закончить до вечера крышу, а вечером в бане отмыть налипшую на руки и лицо смолу.
Феклиста, Пестимея и Мартемьяниха с утра возились у печки: пекли, варили, готовили угощение артельщикам.
— Покормить как следует последние-то денечки…
Ивойлиха вытопила для артельщиков баню и тоже пришла помочь стряпухам.
— Гляжу я на наших мужиков, бабоньки, и диву даюсь: работают — как с огня рвут.
Пестимея тоже начала было рассказывать про изменившегося Мокея.
И вдруг они услышали крик.
Баб точно метлой вымело из избы.
— Убился кто-то, — прошептала побледневшая Мартемьяниха.
— Мо-кеюш-ка! — крикнула на всю Козлушку Пестимея и кинулась во двор. Она уловила заглушенный стон мужа. Охваченная тревогой, Пестимея остановилась в воротах. — Мо-кеюш-ка!..
— Уймите дуру бабу, — непривычно тихим голосом сказал Мокей. — Пустите, я сам.
Он попытался было привстать и со стоном повалился на землю.
Перепуганные Митя, Зотик и Терька кинулись поднимать его.
— Не надо, лежи, Мокеюшка, Христос с тобой, не надо, — бормотал, топчась на месте, растерявшийся больше всех дед Наум.
— Не держит, подлая… Отохотничал, видно, — тяжело опираясь на плечи ребят, сказал Мокей.
Большие черные глаза его налились скорбью.
Митя и Зотик уже несколько раз пересказывали историю падения Мокея с крыши, а козлушане все приставали с расспросами.
— Помочь думал. Сбросал лапник. Залез на крышу, шагнул и провалился между стропилами.
Митя повторял рассказ уже как автомат.
— С конька — на ясли, — добавил Зотик.
Митя каждый раз забывал сказать именно об этих подробностях, а Зотик напирал только на них.
Подружка Мокеихи, Митриевна, сбегала за лекаркой — старухой Селифонтьевной. Селифонтьевна пронесла в передний угол ковшичек со святой водицей и, накрыв его фартуком и воззрившись строгими глазами на образа, зашептала.
— Ишпей-ка, Мокеюшка, ишпей, — обернувшись, зашамкала она.
— Убирайся к дьяволу! — приподнявшись на кровати, закричал Мокей. — Чего сбежались? — крикнул он на набившихся в избу козлушан.
Ребятишки и женщины шарахнулись к двери.
— Кому сказано?
Козлушане вывалились из избы и столпились у окон.
— Дед Наум, достань-ка бересту да помоги мне… А вы, ребята, идите… Обедать идите…
Мокей сидел на кровати потный и бледный.
— Эка беда, подумаешь, дома на постели… В лесу зверь правую руку сломал — левой дорезал, левой шкуру снял, сам руку подвязками связал, присохло, как на собаке, в деревню не вышел даже…
Мокею казалось, что разговор отвлекает от острой боли. Прощупав ногу от щиколотки до коленного сустава, он спокойно сказал деду Науму:
— В цевке пополам лопнула…
Зотик принес охапку бересты.
— Невидаль какая, подумаешь, — сказал Мокей. — Иди-ка, Зотик. И ты, Пестимея, угощай мужиков. Мне и без вас не скучно… Вот только, видно, за соболем в нынешнюю зиму не побегу… — И опять глаза Мокея подернулись скорбной дымкой.
К концу обеда от Мокея вернулся дед Наум.
— Ну как? — в один голос спросили ребята и женщины.
— Ничего, — уклончиво ответил дед и сел за стол.
Пестимея не выдержала:
— Пойти хоть в щелочку посмотреть… К нему сейчас с молитвой надо подступаться: кипит сердце. Шутка в деле — этакому зверолову да без охоты остаться…
Несчастье с Мокеем изменило все планы. На общем собрании у кровати больного, по настоянию самого Мокея, решили взять на промысел и Вавилку.
У скота оставался один Мокей. Никакие протесты и доводы артельщиков не помогали. Задрав на кровать забинтованную ногу, он так ожесточенно тряс ею в доказательство того, что через две недели он будет плясать без костылей, что артельщики уступили.
— Из-за такой пустяковины — да двум мужикам на печке сидеть! Нет, уж хватит меня одного зиму с бабами на заимке лодырничать. Сено возить да скот кормить — это не на лыжах по горам бегать…
Вавилка ликовал. Дед Наум и Митя предложили в помощь Мокею оставить Амоску.
Мокей посмотрел на посеревшее вмиг лицо Амоски и решительно отказался:
— Куда его мне, только под ногами путаться будет.
Но Митя, Терька, Зотик и дед Наум уперлись.
— Ты Амоской не бросайся, — сказал дед Наум. — Скот напоить, корму подкинуть, во дворе убрать — во всякую дыру самому придется лезть… Это ты напрасно.
Амоска схватил Мокея за руку и, не отрываясь, глядел ему в глаза.
— А я говорю, что не надо! — сказал Мокей.
— А мы требуем, чтоб Амос остался! — решительно сказал Митя. — Ставлю на голосование.
Амоска испуганными глазами глядел на всех. Против оказались только он сам да Мокей.
Собрание перешло уже к обсуждению других вопросов, а Амоска все еще не отходил от Мокея, все еще держал его за руку. Незаметно Мокей наклонился к уху Амоски и что-то шепнул ему. Широкое лицо Амоски расплылось в улыбке, зарумянилось. Вскоре он забрался к Мокею на кровать и тоже зашептал ему что-то на ухо.
— Пестрю моего препоручаю тебе, Митьша, кобелю цены нет, — перед уходом артельщиков сказал Мокей грустным голосом. — А мы уж, видно, с Амосшей тут около коров промышлять будем.
И он хитро улыбнулся Амоске.
Лежать с утра и до вечера в дни сборов на промысел Мокею было не по силам. Приходу Амоски больной всегда радовался, как ребенок.
— Ну, как там у нас? — спросил он, приподнимаясь на постели.
За две недели болезни Мокей осунулся, глаза его запали, и еще гуще заросло лицо черным жестким волосом.
— Суетятся, — помолившись на образа, степенно ответил Амоска. — Через три дня в поход, а сегодня сухари в мешки ссыпают. Феклиста Зотику с Митьшей по новым штанам сшила. Кому, видно, беда, а кому радость: Вавилка-то ног под собой не чует, пропастина…
За окном взвизгнула собака. Мокей прислушался. Амоска выглянул в окно и шепнул:
— А я к тебе, дядя Мокей, с кобелем сегодня…
— Впусти его сюда, посмотрим, что у тебя за кобель.
— Тузик! — открыв дверь, крикнул Амоска.
Но Тузик только вилял хвостом и сидел не двигаясь.
Амоска закрыл дверь и начал уговаривать щенка:
— Кого испугался, дурачок? Ты не гляди, что у него борода, как хвост у коня, — он добрый. Иди!
Амоска вынул из кармана кусок хлеба и показал его Тузику.
Озираясь по сторонам, пушистый, волчьего окраса щенок вошел в избу, стукнул несколько раз хвостом о порог и прижался в угол.
— Тузик! Тузик! — поманил Амоска.
Щенок сделал еще несколько робких шагов и сел, уставившись на хозяина недоверчивыми глазами.
— Это он после того, как я ему ухи обкорнал. Совестится будто. Неделю к рукам не подходил. Куском и то не мог его из-под амбара выманить.
Мокей, глядя на Тузика и Амоску, не мог удержаться от улыбки.
— Дядя Мокей, опытай мне его, как приметы у него насчет зверя?
— Тащи сюда!
Амоска схватил щенка. Тот рванулся и для острастки решил показать зубы.
— Эк напугался-то: сердчишко, как овечий хвост, трясется, — поглаживая Тузика по спине, ласково говорил Мокей. — Не тронем, не тронем, дурак…
— Открой кусалку-то, — раскрывая пасть Тузику, уговаривал Амоска.
Мокей посмотрел щенку в зев, запустил в рот палец и прощупал рубцы на нёбе.
— Нёбо — как вычерчено, и рубец на рубце… Да он не от Анемподистовой ли сучонки? — спросил Мокей.
— А то от кого же? — сверкая глазенками, ответил Амоска. — Я его еще слепым у этого ирода спер и на молочке через соску выпоил. Он Жульке сизевскому родной брат будет. Вот с места не сойти, если вру!
— Добрый будет кобель! — Мокей опустил щенка на пол, и он тотчас выскочил за дверь.
Амоска снова нагнулся к уху Мокея и зашептал:
— А ведь я и винтовку захватил…
Мальчик выбежал в сени и внес в избу старую Терькину винтовку.
— Научи, дяденька Мокей…
Мокей взял винтовку, взвел курок и дунул в ствол. Из зорьки со свистом вылетели пленки порохового нагара.
— Подай-ка пороховницу.
Амоска вскочил на кровать, снял со стены роговую пороховницу, натруску со свинцом, кожаный мешочек с капсюлями и подал Мокею.
Мокей отлично понимал чувства Амоски.
— Охотничье, брат, у тебя сердце. В твои годы я такой же был… Смотри сюда, — Мокей указал на зарубку на мерке. — Пороху на белку вот столько — за глаза. А на крупного зверя с верхом сыпь… вот так.
