Ефим Пермитин - Три поколения
Дежурный кашевар Вавилка приготовил завтрак и разбудил артельщиков.
Ребята вскочили по первому окрику. В дальних углах нового охотничьего стана было совсем темно. Дрожащие отсветы огня плескались по стене, по развешанным ружьям.
Вавилка сидел на корточках перед пылающей каменкой и мешал клокотавшую в котле кашу. Лицо его казалось раскаленным, а в глазах вздрагивали искры. От жара, от расстилавшегося над каменкой дыма по лицу его катились теплые слезы.
Деда Наума в общежитии не было. Артельщики быстро разобрали портянки, надели обутки и вперегонки побежали к ключу умываться. Под ногами хрустел и ломался обсахаренный инеем сухобыльник. В предрассветной мгле заросшего оврага взблескивал и гремел по камням говорливый ручей.
Не пошел умываться с ребятами только Амоска:
— У них вся и забота, что о себе, а у меня собаки на руках.
Он открыл дверцу конуры. Навстречу выскочил Тузик и еще на пороге сладко потянулся сначала на передних, а потом на задних лапках.
— Разминайсь, разминайсь, собаченьки, — сказал Амоска. — Сегодня на работу!
Дед Наум вернулся, когда ребята уже сидели с ложками в руках. Лицо председателя было торжественно и строго.
— Помолиться уходил, — шепнул Мите Зотик.
Митя сейчас только заметил, что ни Зотик, ни Вавилка, а тем более Терька и Амоска не стояли по утрам на молитве. Помахав щепотью раза два-три перед глазами, они садились за стол.
Серьезность деда Наума заражала и ребят. Ели они молча и как будто с нарочитой медлительностью. Никому не хотелось показывать своего волнения. Дед Наум после еды долго облизывал ложку и, отвернувшись в угол, дольше обыкновенного простоял на молитве.
Ребята с ружьями за плечами терпеливо ждали.
— Первый выход не на прибыток, а на испыток, ребятушки, — сказал дед. — Перво-наперво нужно осмотреться, пораскинуть умишком где, что и как. В промысле спешка — что без глаз слежка. Себе досадишь и зверю повредишь.
Дед Наум сохранял спокойную учительскую строгость и в выражении лица, и в тоне голоса.
— Боже вас упаси в соболиных ухожьях зря стрелить, не к месту костер разжечь! Не дай господи песню запеть или друг с дружкой громко заговорить. Белка и та шуму не любит, а соболь маханет-маханет, и с собакой не всегда догонишь… Тайгой иди — и под ноги, и по сторонам, и на лесину гляди. В тайге, если удал да смел, ты его съел, а чуть прозевал — или воду хлебал, а то и сам на зубы черному зверю попал…
На промысле дед, казалось, помолодел.
Собак вели на сворках.
На широком Шумишихинском увале остановились. Кругом громоздились горы, густо заросшие лесом. Дед показал на желтевшее внизу становище:
— Примечайте, где стойбище. Это вон полдник, это север, а избушка наша прямехонько на запад. Напротив стана, на восток, — белόк Шумишка.
Дед Наум повернулся и рукой указал на укутанный густыми облаками лесистый хребет:
— До белка верст восемь, а то и весь десяток наберется. Там соболь. Изредка соболь с камней и кедрача в пихтач спускается. Годами убивали зверей и на этом увале. Случалось убивать и у избушки. Все от кормов зависит. Много лесной мыши на белке — зверь вниз не спускается, мало — рыщет повсюду. Теперь пойдем, ребятушки, обследуем увал. Бельчонку, колонка, хорька да горностая попримечаем. Разобьем ухожья на участки, наметим, где рубить кулемы, где капканчики ставить, а где с ружьем следить белку… Помните же: тайгой иди — и под ноги, и по сторонам, и на лесину гляди.
Промысловая грамота сложна и проста в одно и то же время. Для преодоления ее порой не нужно острого и изворотливого ума, а лишь врожденное чутье, унаследованное от предков, да острый глаз.
Неповоротливый, «туговатый на голову» Вавилка в лесу был как у себя дома, а двенадцатилетний Амоска, никогда не бывавший на промысле, первый научился отыскивать в густом лапнике пихтача беличьи гнезда — гайно.
Дед Наум не смог бы объяснить словами, как узнать, жилое ли гайно или оно оставлено. Но Амоска уже к вечеру первого дня без ошибки отличал свежую поедь[35] от старой. По едва заметным уколам на пихтовой коре от беличьих коготков научился определять, обитаемо гнездо или нет.
Старший брат Амоски, Терька, несмотря на то что уже самостоятельно промышлял прошлой зимой, усваивал таежную грамоту труднее. Зотик, так же как и Вавилка, до многого доходил сам и уверенно разбирался в промысловой премудрости.
Митя напрягал зрение, слух, усиленно старался запомнить все сказанное дедом, но стоило ему столкнуться с чем-либо самостоятельно — терялся.
— Дурак! Стопроцентный дурак! — ругал себя Митя после того, как на вопрос деда: «Где у нас сейчас стойбище?» — он указал в противоположную сторону.
Митю поправил Амоска… И Мите казалось, что он никогда не одолеет лесной премудрости, несмотря даже на такого учителя, как дед Наум.
— Бельчонка держится ровненько, — говорил Наум Сысоич, — можно не опасаться, что скоро укатится: запас сделала большой, лето был грибное, пихтовую шишку не обило бурей, черемуха была урожайной. Горностай будет у нижних кромок увалов: мышь в мелкий кустарник скатилась. Соболь спустится в речки и на увалы, будет и на пихтачах. С крутиков и из кедровников белка выкочует скоро: орех уродился тощой и редкий, видать, что завязь ушибло морозом. Кедровки мало, и зоб у нее пустой. Кулемы на колонков надо рубить по увалам. Капканчики на горностая — по речкам. На приманку белок класть сухой гриб. Соболя по чернотропу с собаками попробуем, а оследится — капканы разбросим. Так-то, молодцы удалы!
Все подробности промысла были разработаны дедом точно, сомнений у ребят не оставалось.
Митя, как всегда, поражался обстоятельности суждений старого председателя. Работали ли они на сенокосе, на скотном ли дворе, или на заготовках дров — дед был одинаково опытен и точен. В промысле он был так же распорядителен и дальновиден, как и на сенокосе.
— Ну, а теперь, ребятушки, и разговеться не грех. — В глазах деда Наума вспыхнули огоньки охотничьего азарта. — Но, чур, не здесь. Эти места у нас все равно что за пазухой. А мы вон на тот склон перевалим и… — дед Наум не договорил, махнув в сторону темневшего кедровника. — На плохой шишке бельчонке долго не продержаться. Съест и частью в гору подастся. Нам же гнаться за ней не с руки.
Зотик и Терька, захватив Бойку, пошли по левой стороне увала. Вавилка решил охотиться один. Наум Сысоич, Митя и Амоска с мокеевским Пестрей и Тузиком отправились на правую сторону склона.
Митя спустил со своры Пестрю, Амоска — Тузика. Крупный, мускулистый, с черными, навыкате глазами, остроухий кобель истомно взвизгнул и исчез в лесу. Корноухий, нескладный серенький Тузик бросился следом.
— Залает — подходи из-под ветру с опаской, — шепнул в самое ухо дед Наум.
Связанное сыромятными ремешками ложе ружья деда выглядело неуклюже, граненый ствол с утолщением на конце — курнос.
Амоска снял с плеча мокеевскую винтовку и осторожно понес ее, крепко обхватив обеими руками. На бледном от волнения скуластом лице его проступили веснушки.
Митя трясущимися пальцами вложил тонкий блестящий патрон, заряженный беличьей дробью, в свою новенькую берданку. Подражая Амоске, он взял ружье на изготовку и зашагал, ступая на носки.
Дед Наум, не останавливаясь, тоже зарядил свою короткоствольную, как мушкет, винтовку и снова перекинул ее через плечо. Суровая строгость его лица сменилась спокойной охотничьей уверенностью.
Неожиданно, с режущим криком, сорвался с дерева дятел и перепугал Митю и Амоску. Ребята молча проводили глазами ныряющую в воздухе пеструю с белыми подкрыльями птицу.
Раздался короткий, отрывистый лай Пестри. Холод и дрожь пробежали по спине Мити и Амоски.
Тузик подлаивал Пестре азартно, с легким подвизгиванием. Молодые охотники, обгоняя один другого, кинулись на голоса собак. Дед Наум, улыбаясь на их горячность, тихонько пошел следом.
«Пообожгутся на первых бельчонках, вперед умней будут».
По злобному лаю Пестри, по взвизгиванию щенка Наум Сысоич знал, что собаки нашли белку. Лай вначале усилился, потом смолк.
«Подошли… Целятся», — определил дед Наум.
Митя и Амоска не видели тайги, не замечали цеплявшихся за лицо и руки колючих лап. Лай собак точно ударами молотка отдавался в мозгу, в сердце, неотразимо влек к себе. В горле пересохло, в глазах мелькали стволы кедров, руки судорожно сжимали ружья.
Высокий, ничем не отличающийся от других кедр, под которым перебегали собаки, показался обоим единственным, незабываемым на всю жизнь. Амоска твердо был убежден, что он первый увидит и первый выстрелит по затаившемуся зверю.
«Не соболь ли?» — думал он.
Митя, приставив берданку к плечу, перебегал глазами с сучка на сучок. За одним из них, ему показалось, что-то шевелилось.
