Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
Пахарев гневно отмахнулся:
— Э! Проповедники! У меня и в школе тоже такие проповедники завелись. Вон Рубашкин, подголосок Петеркина. У него везде и во всем только одна «материя». Никогда марксизм не отрицал духовности… Ведь мы нового человека воспитываем, а потом уж кузнеца, слесаря, спеца. Петеркины соблазнились этой стороной дела у американцев и забыли о самом человеке, его личности…
— Личность ничто, коллектив все… Это у нас и на курсах было первейшей установкой.
— Тоже неверно. Мы никогда не проповедовали стадность. Это только так о нас бизнесмены думают. А мы ставим целью всестороннее, целостное развитие личности.
— Мудрено. Значит, труд побоку?
— Ничего не «значит». Есть зерно истины и у Дьюи… Но у него деловые качества на первом месте, моральные на втором. А мы добиваемся гармонии. Так что и у буржуев не все глупо. Но всякая односторонность, взятая в чистом виде, всегда опасна. Ведь исказить любую идею, даже самую замечательную, неправильным применением — ничего нет проще. Особенно если применить ее не вовремя и не к месту, как, например, эти наши методы — Дальтон-план и «метод проектов».
— А кто такой Шульгин? Уж больно часто его Арион Борисыч цитирует и хвалит. Это не родственник знаменитому монархисту, который был в думе?
— Нет, другой. Какой-то московский учитель или работник Наркомпроса. Монополист педагогической печати. Он пишет, пишет, непонятно, когда он спит. И ведь заметь, абсолютно не знает конкретных обстоятельств работы школ на местах, но дает нам бесчисленные советы, воображая, что его кто-нибудь принимает всерьез. Вы, товарищ Волгин, учительствовали в сельской школе и знаете, что там нет бумаги, нет чернил, нет учебных пособий, дров для отопления, и ребята заняты дома по горло. Я спросил одного мальчугана, проходит ли он в школе трудовые навыки. «Нам это некогда… Я с тятюкой в поле хожу, скот кормлю, нянчусь с малышами, сад убираю, полы мою, за водой хожу — мне не до навыков». А Шульгин вообразил наших детей барчатами, которым некуда девать досуг, и в книге своей на полном серьезе требует, чтобы школа изучала быт района, помогала сельскому Совету чинить дороги, чистить улицы, ставить верстовые столбы, бороться с самогоном, с пожарами, осматривать погреба, тушить лесные пожары, вести наблюдения и предсказания погоды, организовывать кооперативы и детсады, бороться с малярией, проводить древонасаждения, производить работу по переделке земли, помогать крестьянам вести учет…
Волгин захохотал:
— Слышу голос чистоплюев… В баню сходить мне было некогда… Он, этот автор, не в уме.
— То-то и дело, что очень себе на уме. Он и сам в это не верит, что пишет. Да ведь надо покрасоваться, какой он передовой теоретик, творец новой школы. И в Москве на самом деле считают его творцом. А ему и лестно. Целую стопку книг этого новатора вы могли видеть у Ариона. Это ему Петеркин всучил.
— Куда глядят старые учителя? У нас есть очень умные и дошлые. Возьми хоть Троицкого.
— Троицкий считает унижением для себя с Арионом разговаривать-то.
— Нет, это нехорошо, знать, что Арион делает не то, что надо, и молчать в тряпочку. Поправили бы его.
— Попробуй поправь. Ты видел его сегодня, он умнее всех считает себя. Кроме того, легко поправлять сверху, а ты снизу попробуй поправить. Вот ты наш профсоюзный вождь, а в стороне стоишь.
— Я не в курсе. Профсоюзная работа меня целиком взяла в полон. А ты в курсе. Ты знаменитых профессоров лекции слушал, изучал латынь, всякую премудрость… там Гегелей да Кантов… Вот и поправлять других имеешь право, легонько.
— Да я пытаюсь все-таки от случая к случаю поправлять его.
— Зря, что против него один задумал.
— Говорил я и другим об этом, да ведь все страх осторожны. Один ссылается на свою беспартийность, другой говорит, что у Ариона в губоно сильная рука, третий ссылается на семейное положение: на руках дети да мать-старушка. Вот и выходит, что мое холостяцкое положение в данном случае пригодилось. Я уже объяснительную записку послал в уком, в губоно, что считаю эту фигуру антипедагогической…
— Как бы чего не вышло, Семен Иваныч. Вот и вспомянешь «человека в футляре». Иной раз и мы на его стезю выходим… У Ариона в губернии и впрямь рука. Я это точно знаю.
— И я знаю. Да не у него рука, а у Людмилы. Но ни одно благородное дело без риска не обходится. Бояться риска — значит, топтаться на месте, киснуть, сидеть в болоте. Жизнь есть движение, а движение есть борьба.
— Все равно он тебя так или иначе достанет. Тут и я, пожалуй, помочь не в силах. А коли дознается о твоих шалостях с его женой, пиши пропало… Он мстительный и ревнивый. Интрижки этой никому не простит.
— Не посмеет думать об интрижке.
— Как это так?
— Очень просто. Людмила Львовна ему не позволит так о себе думать.
— Уж будто бы она им вот так уж верховодит? Послушай, как он на нее рычит.
— Это она ему позволяет рычать. Ей выгодно, пусть все думают, что она его очень боится. А она хитра очень, даже умна.
— История. А зачем же в таком случае она за него замуж вышла?
— А вот об этом надо у нее самой спросить. Ведь не все нам в окружающих ясно. Иной раз живет человек с женой двадцать лет, потом — бац! Расходятся. Не сошлись характерами. Это через двадцать-то лет жизни.
— Это, положим, и у меня такие примеры есть.
— Они у всех на глазах, только не каждый понимает то, что видит.
Волгин сказал ему на прощанье:
— Ты, Сеня, никому не говори больше того, что мне сказал. Мне — ладно, я свой, пойму и прощу… А другие, не разобравшись, занесут тебя в уклонисты. А там попробуй отбояриться… Особенно насчет духовности-то прикуси язычок…
37
Вот подошли и святки, к ним издавна приурочивались и школьные каникулы. Святки — самая разгульная и фривольная неделя зимой, приходилась она на промежуток между двунадесятыми православными праздниками рождеством и крещеньем. Город к этому времени прибрался, приукрасился, приосанился. Почистили хлевы, подмели у домов, перемыли дочиста всю домашнюю утварь. А уж как суетились на базарах, запасаясь на всю неделю харчами, как шили новые наряды, варили кутью из сорочинского пшена, ядреный квас, брагу, мед,
