Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Старуха Архиповна, когда Нина еще девочкой была в деревне, сказала: «Не понимаешь ты наших деревенских». Теперь Нина постарается понять. Должна понять. У нее и сейчас еще перед глазами Марфушка-вековушка. Тихая, покорная, всем она обязана была «подсоблять».

От того ли, что небо над головой унылое, или от угрюмого молчания возницы, но с каждой минутой угасало возбужденно-приподнятое настроение, не покидавшее Нину последние две недели.

…Возницу мама отыскала на базаре.

— Понимаешь, как повезло, — непривычно суетилась мама, — Карпыч из Лаврушина, он говорит, что и на квартиру тебя определит.

Нина радовалась, что Африкана унесло на охоту. Не надо говорить какие-то вымученные слова. Мама читала все утро наставления: «Не пей сырой воды, питайся получше. Не ходи с мокрыми ногами, не забывай про свое горло». Нина пропускала мимо ушей мамины наставления. Поминутно смеялась и… торопилась поскорее уехать… Зачем, спрашивается, торопилась?! Украдкой вздохнула и покосилась на Карпыча. Сидит как гриб.

Он в самом деле походит на гриб. Шапчонка круглая — будто шляпка. Нахохлился, оброс мохом-бородой. Карпыч всхрапывал, на ухабах просыпался, причмокивая, щелкал кнутом:

— Н-н-нноо, Пягашка! — и снова погружался в дрему.

На Нину он не обращал внимания, словно вез мешок картошки, а не ликвидатора неграмотности.

Еще утром за столом, глядя, как Карпыч со всхлипом тянет из блюдечка чай, она терзалась от нетерпения: «Скорее бы остаться с ним один на один и выспросить про обстановку». А теперь она решительно не знала, о чем его спрашивать. Сколько дворов в Лаврушине ей сказали в наробразе — сорок. Мама обрадовалась: меньше работы будет. Бабушка, когда Нина пришла прощаться, сказала:

— Что-то не слыхала о такой деревне. Глушь, вероятно, несусветная. Не понимаю, как это тебя мать отпускает.

Нину подмывало сказать, что она теперь взрослая. Бабушка, конечно, тоже преподнесла порцию наставлений: «Никогда ничего не обещай, если не можешь выполнить. Обманешь — крестьяне перестанут тебя уважать, а без уважения ничего не добьешься. Хоть лоб расшиби. — И предостерегала: — Имей в виду — взрослых учить труднее, чем детей».

— Да нам говорили на курсах.

— Тебе что-нибудь курсы дали? — поинтересовалась бабушка.

— А как же! Политическую обстановку. Между прочим, теперь метод целых слов.

— Это еще что за метод? — удивилась бабушка.

С некоторым превосходством Нина пояснила: сначала освоить целое слово, потом разбить его на слоги, а слоги — на буквы.

— Все выкамаривают, — бабушка недовольно покачала головой. — Боюсь, что методом целых слов ты не ликвидируешь неграмотности. Не будут твои ученики усваивать — не мудрствуй лукаво.

Бабушка обняла Нину, перекрестила и, сказав: «Езжай с богом», сунула сверток. В нем оказались простыня, полотенце и полдюжины носовых платков. Все дарили «на дорожку». Коля принес шерстяной шарф и такую же шапочку.

— Ты же никогда деревни не нюхала. Взвоешь!

Взвыть? Нет уж, ни за что!

Африкан, узнав, что она едет в деревню, громогласно заявил:

— Давно пора. Сколько можно сидеть на материной шее.

Сколько? Три месяца с лишним…

Сначала ждала: вдруг попадет в вуз. В газете прочитала: «Определенное число мест бронируется для окончивших рабочие факультеты и для отсталых национальностей. Предпочтение будет отдано рабочим, крестьянам (батракам, середнякам и беднякам) и их детям; детям бывших политкаторжан, ссыльнопоселенцам; лицам рядового и нач. состава…» Нет, ни к одной этой категории Нина не подходила и все-таки, вопреки здравому смыслу, надеялась…

…Сейчас, когда все уже было позади, глядя на темный от пота круп Пегашки, Нина подумала: хорошо, что у нее хватило тогда ума не сказать о «несправедливости» Петренко. Все правильно.

— Мы далеко отъехали? — спросила Нина, чтобы как-то завязать разговор.

— Однако, три версты будя, — Карпыч длинно плюнул, подстегнул лошадь: — Н-н-ннооо! Язви тя в душу!

— Скажите, а у вас в деревне много неграмотных?

— Чаво? Неграмотных-то? А, почитай, все.

— Это ужасно. Неграмотному человеку тяжело жить!

— Известное дело — неграмотный человек темный, — согласился Карпыч.

Нина обрадовалась его поддержке. Зря ее пугали, что она не найдет общего языка с мужиками. (Особенно на это напирала тетя Дунечка, а Африкан ей поддакивал.) Нина почти восторженно изрекла:

— Вы это хорошо сказали — темный!

Мужик глянул на нее с ухмылкой, поскреб бороду.

— Только, барышня, я так полагаю — без грамоты ишшо можно дюжить, а вот без хлебушка человеку хана.

«Странно, при чем тут хлеб?»

— Но у вас в деревне есть хлеб. В этом году урожай. — Вот когда пригодилось, что на курсах, так же как и в школе при Якобсоне, их заставляли проводить политинформацию.

— Есть-то есть, да не про нашу честь. — Карпыч вытащил кисет и принялся сворачивать козью ножку.

«Это он о сдаче хлеба государству», — догадалась Нина, радуясь своей политической подкованности.

— Государству надо помогать, — сказала она, уловив в своем голосе нотки председателя рика, проводившего с курсантами беседу.

— Оно, конечно, надыть. Куды денесся. — Карпыч, свернув козью ножку, прикурил. Из его бороды повалил дым, — Облагать надыть по-божески, а то своим дружкам потрафляют.

— Каким дружкам? — Напрасно ждала ответа. Немного погодя пробормотала что-то путаное о классовой самосознательности.

«Не умею я проводить индивидуальные беседы». Прошлое, как едкий самосад Карпыча, снова надвинулось на нее…

Три месяца день за днем одно и то же — неопределенность, неверие, надежда и разочарование. Ежедневные ожидания и ежедневные крушения. Отправлялась на биржу труда чуть свет. Все еще дома спали. В квартире полумрак. Пила торопливо в кухне холодный чай. Никогда не удавалось прийти первой на биржу. Но попробуй-ка захватить первую очередь, в газете Нина прочитала: «На бирже труда состоит на учете 3235 безработных, в том числе 2119 женщин, подростков — 206 человек».

Биржа помещалась в унылом ветхом доме, расположенном в глубине двора. В семь утра во дворе выстраивалась длинная очередь, и начиналась проверка по списку… Лохматый высокий человек в очках и рваных башмаках на босу ногу хорошо поставленным баритоном выкрикивал фамилии безработных. Он каждому приклеивал прозвище.

— Двадцать первая! Ах, это наш колобок, — обращался он к простоватой женщине, как бы собранной из шариков.

Здесь были товарищ Дон-Кихот, худой усатый мужчина, постоянно споривший со служащими биржи; синьора — особа в шляпке с пожухлыми цветочками и кружевных перчатках без пальцев. Нину он прозвал сероглазой Офелией, а себя — Люмпен-пролетарием. Кое-кто стал всерьез называть его «товарищ Люмпен». Он отзывался.

В половине девятого проводилась вторая перекличка. После нее наступала относительная свобода. Нина пристраивалась на плахах, сваленных в углу двора, читала. К часу забегала Натка, и сестры отправлялись в студенческую столовую, самую дешевую в городе. В ней можно было получить за двугривенный глиняную миску жидкого супчика и микроскопическую дозу манной каши с подсолнечным маслом. После обеда Натка убегала к подружкам, а Нина отправлялась на биржу. Когда, наконец, очередь позволяла шагнуть в узкий, пахнущий затхлостью и кошками коридорчик, Нину била дрожь. А вдруг повезет? Вдруг маленький человечек, с запрятанным между отвислых щечек красным носиком, вручит ей направление на работу? Но человечек за окошком молча качал головой и торопливо произносил: «Следующий». Иногда, осмелев, Нина спрашивала:

— Может, есть место учительницы в деревне? — Она протягивала справку из школы о том, что ей, Нине Камышиной, присвоено звание учительницы первой ступени.

Красноносый человечек неизменно спрашивал:

— В профсоюзе состоишь?

Нина признавалась, что в профсоюзе не состоит.

— Мы членов профсоюза не можем обеспечить, — сердился человечек и захлопывал окошко.

Возвращаясь с биржи домой, Нина мысленно произносила гневную речь: «Как вы не понимаете, что я должна полгода проработать и только тогда меня примут в профсоюз. Ведь от вас же зависит, чтобы меня приняли в профсоюз!» Она непременно все это выскажет красноносику. Но отказ, хотя, казалось бы, и пора к нему привыкнуть, каждый раз повергал Нину в такое уныние, что она забывала о подготовленной речи.

Август был дождливым и холодным. Оттого, что дрогла под дождем, сильнее страдала от голода. Тут уже не до чтения. Куда-то исчез товарищ Люмпен, а с ним исчезла и шутливо-доброжелательная атмосфера. Возвращаясь с, биржи, съедала картофельную запеканку, запивала горячим чаем и забиралась в постель. На экране кино «Глобус» выкидывал свои сногсшибательные трюки Дуглас Фербенкс, на стадионе шли соревнования и о бегу и прыжкам, в городском саду в медные трубы гудел духовой оркестр, а в укромных местечках загородной рощи кто-то кому-то назначал свидание. Но все это было не для нее. «Сероглазая Офелия» жаждала одного: стать членом профсоюза.