Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Камышина.

Нина вздрогнула, насторожилась. Интересно, что скажут? Не сводила глаз с мучнисто-белого лица Королькова, пыталась сосредоточиться, но какие-то слова проскакивали, и она никак не могла их уловить.

— …Способная… вообще развитая…

«А не вообще? Ты слушай, слушай», — одернула себя.

— Я, как председатель учкома, считаю… отношение к академике несерьезное…

«Что он говорит?! Почему несерьезное?!»

— …часто пропускала занятия… мы даем характеристику не за один год. В восьмой группе Камышина по неделе не ходила в школу.

— У нее болела сестра, — с места сказал Яворский и вполголоса, но так, что все слышали, добавил: — Нечего было болтать про объективность!

Шелин постучал карандашом по столу:

— Яворский, веди себя приличней. Можешь взять слово в прениях, и тогда скажешь свое мнение.

Кажется, Христосик взъярился на Германа за «объективность».

— …в общественной жизни школы не участвовала…

И опять Герман не удержался и крикнул:

— В седьмой группе была редактором стенной газеты.

Шелин поднялся.

— Попрошу Яворского выйти.

Вот и отомстил Христосик. Может, кто другой и стал бы извиняться, но Герман, не глядя на членов комиссии, демонстративно вышел.

А Корольков, оглядываясь на президиум, говорил:

— Камышина не случайно отказывалась от нагрузок — это ее классовое самосознание…

«Ну что он говорит!»

— Камышина идейно чуждый, нам элемент…

Нина стиснула ладони, вся спина взмокла от пота. «Это я-то чуждая? Да как он смеет!» Нина с надеждой взглянула на Киру! Сейчас Кира встанет и защитит ее. Все выяснится. Нина в упор смотрела на Киру, стараясь поймать ее взгляд: «Ну выступи, выступи…»

Кира сняла очки и принялась их протирать. Она всегда так — протирает очки перед тем, как выступать.

Кира надела очки. Молчит, глядя в пол.

— Попрошу слова, — поднял руку Давыдов и встал. — Не очень-то Корольков объективен. Камышина хороший товарищ. Я сто раз видел, как она помогала ребятам. И по алгебре и по литературе. Той же Антохиной. Кстати, Антохина меня удивляет… Не прерывай, Корольков! Я твои высказывания слушал. Я, например, от Лозовской знаю, что Камышина написала заметку о безобразиях в Доме беспризорника. Заметка была напечатана в газете — разве это не общественная работа?! Антохина живет у Камышиной. Знает же она про заметку.

— Я читал заметку, — заявил Корольков, — мне Лозовская тоже говорила. Но учтите, товарищи, заметка без подписи. Вот, когда я писал…

— Не тебя спрашивают, — всегда выдержанный, Давыдов повысил голос. — Пусть выскажется Антохина.

Кира как бы нехотя, даже головы не повернула в Нинину сторону, проговорила:

— Правильно. Заметка без подписи, — она на секунду запнулась, а потом обычным уверенным тоном отчеканила: — Лично я не видела, когда Камышина писала заметку.

«А я еще надеялась на нее…»

— Па-а-азвольте, — поднялся Сем Семыч.

«Неужели и он?!»

Сем Семыч засунул кисти рук за ремень, он бывший военный и всегда поверх толстовки носит ремень.

— Па-а-азвольте. Дело не в заметке. Мы знаем Камышину с пятой группы, и ни разу на педсовете о ней как о неуспевающей не говорили. Так в чем же дело? Не вяжется что-то. Училась хорошо, а отношение к академике несерьезное.

Представитель согласно кивал головой. Нина на секунду воспрянула духом. Но Шелин наклонился к представителю и принялся что-то шептать на ухо. «О чем он? Про меня. Но что он может сказать?» — терзалась она.

Сем Семыч вытащил из кармана толстовки пачку папирос, но, видимо спохватившись, где он находится, сунул ее обратно. Покашлял и, сердито косясь на Королькова, сказал:

— Вы вот, сударь мой, тут изволили бросить обвинение — классовое самосознание не развито, идейно чуждый элемент… такие вещи нельзя говорить с бухты-барахты, а уж ежели говоришь — надо доказывать.

Нина испугалась, что она сейчас при всех заревет, и на минутку задержала дыхание. Этого еще не хватало!

— Я отвечу, — Корольков поднялся. — Я говорю на основании фактов. Нам известно, что Камышина увлекается упадочническими стишками.

«Кому известно? — встрепенулась Нина. — Это Кире известно. Значит, она…»

— Какими это еще стишками? — сердито проворчал Сем Семыч. — По-всякому можно любить стихи.

— …А она любит упадочнические стихи. Камышина восхищается Есениным. Вот спросите ее, что она сама скажет, — торжествующе произнес Корольков.

— Камышина, мы ждем вашего ответа. — Шелин смотрел куда-то поверх ее головы. — Потрудитесь встать, — недовольно произнес он.

Нина медленно приподнялась, в коленях странная дрожь. «Что отвечать? Что люблю стихи Есенина? А они мне запишут…»

— Ну что же ты молчишь? Говори, восхищалась Есениным?

Все смотрят. Тихо. Слышно, как комар жужжит. «Корольков — комар. Я его не боюсь. Ты спрашиваешь, восхищалась ли я Есениным, так получай!»

— Я не отказываюсь… не отказываюсь… Я люблю стихи Есенина. Люблю!

Шелин молча развел руками, дескать, сами видите.

— Это еще ничего не доказывает, — проворчал Сем Семыч, — мало ли какими поэтами мы в молодости увлекались, — он снова полез за папиросами и теперь вертел пачку в руках.

«Милый Сем Семыч, сколько лет хожу в школу, а ничего про вас не знала. Что еще скажет Корольков?»

Он многозначительно произнес-:

— Есть и еще доказательства. Сознайся, Камышина, ты была в церкви перед крещением в прошлом году?

— Не помню… Кажется, не была. — Вопрос ее напугал.

— Ах «кажется!»

Каким-то краешком сознания Нина уловила в противном, вкрадчивом голосе нотки ликования. «Чего это он обрадовался?!»

— А вот мне, Камышина, не кажется. Ты была в церкви, — провозгласил Корольков. — Была. Под крещенье. Я ходил лично проверять сигнал и видел тебя в Новом соборе. Ты молилась на коленях, а потом каждой иконе свечку ставила.

Нина вдруг отчетливо вспомнила: она пошла в притвор купить свечи, в толпе мелькнуло мучнисто-белое, знакомое лицо… Она еще подумала, что ошиблась. Как же долго он держал камень за пазухой…

— Отвечай, Камышина.

Кто это сказал: Корольков или Христосик? Не все ли равно! С ней что-то случилось — на нее напало оцепенение. Невозможно все объяснить. Не выворачивать же ей душу наизнанку. Разве они поймут, что она выполняла просьбу Кати, последнюю… Она не может, абсолютно не может, чтобы над этим смеялись… В висках что-то стучало, мелко тряслись руки.

— Мы ждем: была ты в церкви или не была? Или Корольков ошибся?

На какую-то долю секунды мелькнула трусливо-спасительная мысль: отпереться, никто, кроме него, ведь не видел. Чувствуя страшную усталость, она сказала:

— Была.

— Раз ты призналась, ты теперь, надеюсь, не будешь отрицать, что ты верующая и выполняешь религиозные обряды? — Шелин спрашивал спокойно, корректно, со вкусом.

Нина ухватилась за край стола.

— Буду отрицать.

— Ну, знаете, — Шелин улыбался, красивые губы обнажили белые до голубизны зубы. — Вот теперь действительно концы с концами не сходятся.

Кто-то хохотнул, Нина не поняла кто.

До нее издалека дошел спокойный голос Шелина:

— …отношение к академике несерьезное… в общественной жизни школы не участвовала… идеологически невыдержанна…

Нина, продолжая стоять и держаться за край стола, с мольбой глянула на Киру: «Ну, скажи, скажи, ты же знаешь — я в церковь не хожу, не молюсь… скажи…» Ей чудилось, что она кричит. Она молча смотрела на Киру.

Кое-кто начал поглядывать на Антохину. Возможно, ждали, что она выступит в защиту. Нина вспомнила об этом после. Сейчас она никого не видела, кроме Киры. Круглое лицо, ямочки на щеках. Плотно сжатые губы.

Еще долго — месяцы, годы — Нина вспоминала свой умоляющий взгляд и то, как в глубине Кириных зрачков метнулась жалость и как она поспешно опустила глаза. И промолчала.

— Предлагаю голосовать, — Корольков поднял руку.

Нина услышала голос Давыдова:

— Я — против! Что касается Есенина, так ты, Корольков, и о Маяковском не имеешь понятия. А он, между прочим, пролетарский поэт…

— Сейчас не время для литературных дискуссий, — оборвал Давыдова Шелин.

Все, кроме Сем Семыча, Давыдова и Лени Косицына — друга Яворского — подняли руки.

Кончилось. Все кончилось.

Нина опустилась на скамейку. Ее душевных сил хватило лишь на то, чтобы здесь, при всех, не зареветь. Что говорили о других, не слышала. Выскочила первой из класса.

Все было, как всегда: сонные облака цветущей душной черемухи за пыльными заборами, мальчишки, играющие в бабки, в неглубоких канавках вдоль деревянных тротуаров желтые лютики и седые шапочки одуванчиков. Все это привычное, ну просто до боли привычное и любимое. Но сейчас ничего не нужно. Можно ли после того, что сейчас произошло, жить?! Ну нет, тогда и Петренко поверит, что она поддалась упадничеству. Она еще всем докажет, что сильная.