Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Кончилось. Все кончилось.

Нина опустилась на скамейку. Ее душевных сил хватило лишь на то, чтобы здесь, при всех, не зареветь. Что говорили о других, не слышала. Выскочила первой из класса.

Все было, как всегда: сонные облака цветущей душной черемухи за пыльными заборами, мальчишки, играющие в бабки, в неглубоких канавках вдоль деревянных тротуаров желтые лютики и седые шапочки одуванчиков. Все это привычное, ну просто до боли привычное и любимое. Но сейчас ничего не нужно. Можно ли после того, что сейчас произошло, жить?! Ну нет, тогда и Петренко поверит, что она поддалась упадничеству. Она еще всем докажет, что сильная.

Дома с ней что-то случилось непонятное: слезы подступили к горлу, но не проливались.

Натка перепугалась, совала трусящимися руками рюмку с валерьянкой. Позже Натка призналась: ей померещилось, что Нина умирает — «такая ты стала страшная, бледная-бледная, а губы синие».

Кира явилась часа через два. Стараясь избегать Нининого взгляда, без тени смущения сказала:

— Надеюсь, ты понимаешь, что дружба…

Нина больше не желала сдерживаться, нет, уж теперь она выскажет все начистоту этой праведнице.

— У нас не было с тобой дружбы. Я таких друзей не признаю!

— А я хочу, чтобы ты поняла: когда постановка вопроса принципиальная, дружба ни при чем. Ты не можешь обижаться. Да и ты во всем сама созналась.

Голос Киры окреп, теперь она обличала.

— А ты разве не понимаешь, — сказала Натка, — что Нину с такой характеристикой и в вуз не примут и на работу она не устроится?

Нина только после слов Натки поняла, чем для нее обернется характеристика.

— Надо было раньше позаботиться о своей характеристике. Жалость ни при чем, когда дело в принципе.

— Кричишь о принципиальности, а почему ты не сказала, что я не молюсь, что мы сняли иконы. Натка же тебе рассказывала, как мы снимали. У меня несерьезное отношение к академике, а у тебя серьезное? Почему ты не сказала, как списывала у меня алгебру, как я за тебя сочинения писала, как у Сапожкова сдувала переводы, а Мара за тебя готовила политинформацию? Небось тут ты подавилась своей принципиальностью!

— Ты выбирай выражения. Еще считаешь себя интеллигенткой.

— Не хочу я с тобой выбирать выражения. Я не знаю, какая я, но предательницей не была.

— Поосторожней! — крикнула Кира.

— Ниночка, — Натка пыталась остановить Нину.

Но где там.

— Такие, как ты и Корольков, только позорят комсомол. Вас когда-нибудь вышвырнут из комсомола. Вот увидишь! Ты предала меня, донесла про упадочные стихи. А ты их читала?! А ты… ты… Нож в спину. То-то без меня побежала в школу. Как бы тебя в дружбе со мной не заподозрили. Предательница!

Разрядка наступила, слезы хлынули. Комкая полотенце, она еще что-то кричала.

Кира убежала в кухню и там отчаянно рыдала. Ее успокаивал Африкан. Нина слышала, как Африкан громко, специально для Нины, сказал:

— Что заслужила, то и получила, а теперь на других валит вину.

Пришла со службы мама. Африкан увел ее в спальню и там что-то бубнил.

Мама зашла к ним в комнату, опустилась на Наткину кровать.

— Ниночка, успокойся. Нельзя так. Прошу тебя… Ну хочешь, Африкан Павлович поговорит в школе.

— Нет уж! Не надо! Я не хочу, чтобы он…

— Хорошо, хорошо… — мама оглянулась на дверь и, понизив голос, проговорила: — Не думаю, что характеристика играет решающую роль…

— Разве я из-за этой паршивой характеристики! Я из-за несправедливости! Эта лицемерка, эта предательница…

— Тише, тише! — Мама усталым жестом потерла виски. — Ну, у тебя неприятности в школе, но зачем же оскорблять Киру, она ведь живет у нас…

— Нн-н-н-не знаю, — заикаясь, проговорила Нина, — как ты м-м-мо-жешь так говорить… — Ее внезапно захлестнуло что-то похожее на ненависть: «Как мама не понимает?! — она испугалась этого неожиданного чувства. — Неужели я могу так ее ненавидеть! Ужас какой-то! И все из-за Киры!» Нина вскочила.

— Пусть она отсюда убирается! Если она… будет здесь жить, то я уйду…

Она убежала к Маре. У Лозовских все были добры к Нине, и она постепенно успокоилась.

На четвертый день к Лозовским примчалась Натка.

— Идем, бабушка ждет тебя на бульваре. В гору ей тяжело подниматься.

Бабушка? Интересно. Впрочем, без нотации дело не обойдется. Дорогой Натка сообщила: Кира смоталась домой. Вообще-то не сильно ей хотелось уезжать — дома надо возиться с огородом.

— Она тоже не сильно-то пролетарий, — болтала Натка, — у них свой дом, корова, даже лошадь. Правда, потом от лошади она отперлась. Когда я сказала, что у них середняцкое хозяйство. Это я чтобы она не воображала. Кира сказала, что скоро приедет. Просила тебе привет передать.

— Мне наплевать, как она живет! Мне не нужны ее приветы, — Нина попыталась говорить спокойно. — Не смей больше никогда о ней и заикаться.

— Думаешь, мне не наплевать? — поспешила заверить в своей преданности Натка.

День яркий, солнечный. За деревьями городского сада сияли золотые купола собора; солнце растекалось по крышам домов, озаряло тополя и березы, высветив каждый листок; оно даже ухитрялось заглянуть под деревянные тротуары и выгнать оттуда нахальную зеленую травку. Ах, как было бы славно, если бы не это собрание!

Бабушка сидела на скамейке, сложив свои маленькие темные руки на коленях. Чесучовый жакет — ее обычная летняя одежда — что-то уж очень стал ей просторен. Неужели бабушка выглядела когда-то величественной? Только взгляд из-под густых и темных бровей по-прежнему проницательный, как будто бабушке известны все Нинины мысли.

Нина поцеловала бабушку и села рядом. Когда Натка убежала, бабушка спросила:

— Ты документы и заявление подала в вуз? Если подавать еще рано, то нужно все заблаговременно подготовить.

«Сказать или не сказать про характеристику?»

— У нас давали характеристики… — начала Нина.

— Знаю, — прервала ее бабушка, — но в вуз все равно необходимо подать документы. Ведь у тебя в удостоверении об окончании школы второй ступени все предметы, или, как теперь говорят, дисциплины, зачтены.

Нина поразилась бабушкиной осведомленности.

— Ну-с, а всякий здравомыслящий человек поймет, — сказала бабушка, — что только добросовестно относившийся к занятиям ученик мог получить зачеты по всем предметам. Так что о несерьезном отношении к академике, — при слове «академика» бабушка усмехнулась иронически, — стало быть, не может быть и речи.

«Значит, бабушка читала характеристику».

— В заявлении напишешь, — продолжала бабушка, — что, учась в девятой группе, ты вынуждена была зарабатывать — давать частные уроки. Надеюсь, в приемной комиссии поймут, что времени для общественных нагрузок у тебя не оставалось.

— Хорошо. А если меня все равно не примут?

— Не будем гадать на кофейной гуще. Время твое еще не ушло. Тебе всего-навсего семнадцать. Наступает такой век, когда женщине необходимо учиться. Я бы и то, сбросить бы десятка два годочков, пошла учиться, — усмехнулась бабушка.

— На доктора? — Нину от любопытства прямо-таки распирало.

— Нет. Меня всегда прельщала ботаника. Вот представляешь: даже петуний насчитывается четырнадцать сортов. И, возможно, еще многие сорта неизвестны. Да приходи, посмотри, какой цветок у нас расцвел. И вообще заходи почаще. Ну, мне пора, а ты сейчас пойдешь домой, — это было сказано так, будто Нине и в голову не могло прийти не подчиниться.

— Хорошо, только если она вернется…

— Не вернется, — сказала бабушка.

«Неужели бабушка разговаривала с Кирой? Наверное, и с мамой».

Несколько минут они молча шли по бульвару. Солнце прорывалось сквозь листву акаций и тополей на дорожку. Под ногами светлые и темные пятна. Светлые и темные… За деревьями тарахтела пролетка, лошадь цокала копытами.

Бабушка остановилась передохнуть.

— Принципиальность Киры, а она свое невмешательство выдает за принципиальность, не стоит медного гроша… Это самая настоящая трусость… Запомни: подругу, вообще близкого человека, если, безусловно, он прав и заслуживает этого, защищать не только можно, а необходимо… Даже в ущерб собственной репутации… Иначе это измена… дружбе и самому себе… Ну, я тебя жду.

Они расстались.

Пройдя несколько шагов, Нина оглянулась. Бабушка шла медленно, по-стариковски осторожно ступая. Под чесучовым жакетом выпирали костлявые лопатки.

Догнать, пойти за бабушкой! С ней связано детство, и велик соблазн сбежать в страну детства, где взрослые все решают за тебя.

Часть третья

Мокрые от тихого нудного дождика кусты сникли, нависли над глинистой тропинкой; она то вьется рядом с дорогой, то уползает в кусты. Этой тропинкой можно вернуться в город. Но думать о доме сейчас, по крайней мере, глупо.