Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— У тебя есть время? — спросил Петренко. — Мне нужно зайти в одну мастерскую. Ты не проводишь меня?. Добре. Почему ты не приходила к нам? На работу я бы тебя устроил. — Иван Михайлович остановился, чтобы закурить.

— Знаете, может, это и глупо, но я хотела сама. Понимаете? — Нина взглянула в лицо Петренко. Понял ли, что у нее на душе? Понял.

— Молодец, Ниночко! — улыбнулся Иван Михайлович. — Ну вот мы и добрались. — Петренко открыл дверь в узенькую, как щель, часовую мастерскую.

Нина впервые в жизни увидела столько часов, деревянные резные избушки на курьих ножках с гирями-шишечками, часы в строгих из красного и черного дерева футлярах, жестяные ходики.

Прислушалась к их тиканью. Те, что в футляре-избушке, весело отсчитывали секунды, в дорогих футлярах — внушительно, часы ходики как-то сконфуженно, будто стесняясь, что и им приходится напоминать людям о Всемогущем Времени.

— Ниночко, — окликнул ее Иван Михайлович, — дай-ка руку. Нет, не эту, левую.

К ее изумлению, радости и смущению, он надел ей на руку круглые часики с красной цифрой 12. Остальные цифры — черные.

— Это мне? — спросила она.

— Тебе. В честь начала трудовой жизни, — несколько торжественно произнес Иван Михайлович.

Он выложил перед часовщиком три десятки и, взяв Нину за руку (совсем как в детстве), вывел на улицу.

— Ну, вот теперь мы с часами, товарищ ликвидатор неграмотности, — сказал весело Петренко. Когда-то он так же радовался, подарив ей деревянную куклу.

— Но они же дорогие, — пробормотала Нина, поглядывая на часы. — Разве я могу вот так…

— Можешь.

Видимо, желая дать ей возможность прийти в себя, он заговорил непривычно отвлеченно. Неизвестно, кто становится богаче: тот, кто берет, или тот, кто отдает. От своего человека можно принимать с чистым сердцем, от чужого — лучше голодать. Лично ему часы подарил в гражданскую комиссар. И завещал: все можно догнать, только время не догонишь. Время учит понимать людей, оно заставляет оглядываться на прошлое и заглядывать в будущее. Время судит своим судом. Мудрецы для того и поделили время на самую малую малость, чтобы люди дорожили каждой долькой минуты. Есть такие, что не берегут эти дольки, спохватятся, а время, глядишь, им приговор подписало. Поздно.

Потом Петренко на целых полквартала замолчал.

Дошли до перекрестка.

— Можно мне вас проводить?

— Не проводить, а идем к нам, угощу тебя вареньем. Еще матушка варила. Помянем ее.

Нина почему-то ожидала, что Анфисы не будет дома. Нет, дома. Встретила она их ворчаньем: «Сказал, что скоро вернется, а сам…»

— Ну, ну, не серчай, — добродушно проговорил Петренко. — Поздравь Ниночку, она у нас ликвидатор неграмотности. Едет в деревню. Начинает свою трудовую жизнь.

— Давно пора. Не белоручкой же ей расти. Я вон с десяти лет в няньки пошла, — Анфиса с грохотом выставляла на стол чашки.

— То было раньше, — проговорил Петренко. — А при Советской власти дети должны учиться. Так что ты на нас не нападай.

— Я пойду, мне домой пора, — Нина старалась на Анфису не смотреть.

— И не думай! — Анфиса взяла Нину за плечи и легонько подтолкнула к столу. — Чаю попьешь — тогда иди.

Анфиса подвинула к Нине тарелку с пирогами.

— Ты ешь давай. Это хорошо, что в деревню едешь. Там пища хоть и грубая, но пользительная. А то сильно худая. Что глядишь на меня, будто я злыдня какая?

— Нет, что вы! — сказала и подумала: «Скорей бы уйти, что ли».

— За белоручку не обижайся, — так, к слову пришлось. Мне другое обидно, — сердито продолжала Анфиса, — батрачила. Всякого навидалась. Хлебушек-то чужой с горчинкой. Бывало, слезьми умоешься — с тем и ляжешь. А теперь находются партийцы — идейные товарищи, по всем статьям подкованные… А спросить, кого они защищают? Жалеют тех, кто нашего брата угнетал.

— Пироги дуже смачные, — похвалил Петренко, будто слова Анфисы вовсе его не касались.

— Будет в прятушки-то играть! — Анфиса так хватанула ладонью по столу, что на самоваре боязливо звякнул колпачок.

— Потише ты, Аника-воин! — улыбнулся Петренко.

— Ты зубы не заговаривай!

Пили чай, не глядя друг на друга.

Первой не вытерпела Анфиса.

— Ну, хватит в молчанку играть! — покосилась она на Петренко. — Уж сознался бы! Выговор-то схлопотал?

Петренко отодвинул стакан и потянулся за папиросами.

— Тебе что, сорока на хвосте принесла?

Слова Анфисы как бы стерли с его лица то выражение доброжелательности и ласкового внимания, к которому Нина так привыкла.

— Сообщил один товарищ. Руководящий. Погоди! Тебе еще правый загиб запишут. Заступник какой нашелся! — С каждой фразой Анфиса повышала голос. — За кого заступаешься-то?! За классового врага! За лишенца! Ты бы хоть подумал своей головой! — Глаза у Анфисы горели, щеки пылали, она была похожа на разъяренную кошку.

— Верно. Каждый обязан думать своей головой. — Петренко не повысил тона, только голос его стал жестче. — Мужик этот никакой не классовый враг. В германскую воевал, в гражданскую в партизаны подался. Все сам нажил. Не захребетник. Лишили его прав незаконно.

— Выходит, ты один прав, а в окружкоме не правы?! Классового врага нужно уничтожать. Под корень! Забыл, чему Ленин нас учит?!

«Ведь и в газетах пишут: классового врага нужно уничтожать, — вспомнила Нина. — Но Петренко просто не может быть не прав».

— Ты вот что: чем словами кидаться, лучше бы Ленина повнимательнее почитала. Вот как раз рубить всех под корень это не по-ленински. Ленин не этому нас учит. А ежели человек нужен для революции, треба его на свою сторону привлечь. Сделать так, чтобы он не супротив нас работал, а на социализм.

— Ждешь, что кулак на социализм будет работать? Однако не дождешься, — Анфиса сердито хохотнула.

— Я о середняке. Ты из-за леса не видишь деревьев. Дерево, к примеру, рубишь, и то глядишь, кабы живое не загубить. А тут не дерево, а человек… У него тоже, поди, и мать есть, и жинка, и детишки… — Иван Михайлович взял стакан и залпом выпил холодный чай.

Воспользовавшись паузой, Нина поднялась.

— Спасибо. Я пойду. Мне собираться надо. До свиданья.

— И мне пора. — Петренко поднялся.

Анфиса как-то мгновенно остыл, и, по-бабьи пригорюнившись, проговорила:

— Все-то ты, Ваня, на особицу. Все-то со всеми несогласный, — и повернулась к Нине: — Ну, прощевай. Ты слушай мой совет: в деревне полагайся на баб. Они тебя всегда вызволят.

Уже темно. В небе видны неяркие звезды. Кое-где зыбится свет от уличных фонарей. Ветер трогает в палисадниках сухие листья. Где-то мяукает котенок.

Петренко шел рядом с Ниной — он шаг, она — два — молча.

— Знаете… Я думаю, что вы правы, а… — Нина замолчала, не зная, как поделикатнее сказать, что Анфиса не права.

— Анфиса человек верный, — медленно произнес Петренко, — и если чего и недопонимает, так ведь грамотешка у нее невелика. И та трудно ей досталась. Да и не одна она считает, что если партия кому доверила ответственный пост, так уж ответственный товарищ не может ошибиться. А мы, Ниночко, — ты крепко это запомни, — первые на всей земле строим советскую жизнь. Первые! Нам не на кого оглянуться, чтобы ошибку какую не допустить. Человек, когда брод ищет, где и оступится — да и в яму, где стремнина, попадется… Стало быть, в обход надо. Трудно это, первыми-то. — Он остановился, закурил. — Провожу тебя, времечко у меня есть. — Немного погодя спросил: — Сколько же, Ниночко, тебе жалованья положили?

— Двадцать пять рублей.

— Не жирно. Но в деревне прожить легче, чем в городе. Вот работать потруднее. Тебе с непривычки особо трудно покажется. Не поймешь чего — приезжай. Побалакаем. Запомни: борьба за Советскую власть в деревне продолжается. Чуешь?

— Когда я была маленькая, — сказала Нина, — мама меня в деревню возила поправляться, так там один богач заставлял одну вековушку на него работать, а она была больная.

— Вот видишь. Мужику надо доказать преимущество коллективного хозяйства. А наш округ по коллективизации сильно отстающий. Тут причин много. Край-то наш какой: тайга да болота. Селились как душеньке было угодно, чтобы от властей подальше. Хуторов да заимок — чертова прорва. Ну и хозяйствовали там зажиточные мужики. Основное — мужик на слово не хочет верить. Его ведь испокон веку объегоривали. А кто: купец, поп, урядник. Ты постарайся понять мужика…

Петренко долго говорил об обстановке в деревне. Нина слушала его рассеянно. Все для нее было ясно. Она даже ни о чем не спросила. Лишь после поняла: когда ничего не смыслишь, то и вопросов нет.

Вот и Заболотная: темная, грязная, кривобокая улица. Нина боялась одна по ней ходить. Через два квартала их дом.

— Ну что, Ниночко, по русскому обычаю присядем на прощанье, — предложил Иван Михайлович.