Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Кто же его в дворники хотел определить, не понимаю?
— Да ты же, батенька, и хотел. Так Петеркин и сказал ему: «Вас скоро новый директор в дворники произведет, чин небольшой, зато трудовой, почетный». Тут уж Евстафий Евтихиевич вовсе оплошал и в постель слег. «Уж если, говорит, сам Семен Иваныч, в котором я подозревал чуточку совести, мне твердое слово дал до конца жизни меня не тревожить, да слукавил, то и справедливости не хочу искать и лучше поскорее подохнуть». В петлю, заметь, полез. Соседка углядела, на чердак пошла развешивать белье. А он и умудряется, бельевую веревку себе на шею наматывает… Ну, соседи его из петли извлекли. Но он одно твердил: «Раз уж я решил с жизнью расстаться, кто бы ни вздумал помешать, не выйдет». И верно, к вечеру, как говорит наш Рубашкин, «он сыграл в ящик». Завещал мне свою библиотеку да рукопись о константинопольских патриархах, всю жизнь он над их биографиями трудился. От Нектария до Геннадия Второго — полный реестрик. Не надо ли, батюшка, я тебе презентую.
Старик, охая, поднялся с постели, вынул пыльный сверток бумаг, перевязанных веревочкой, и подал Пахареву.
— Может, вам пригодится… Да впрочем, едва ли… Кому патриархи нужны, когда и бога-то самого упразднили… Н-да… рождение человека — случайность, а смерть — закон. Вон он — всю Европу изъездил, в мыслях-то с Гомерами да Сократами общался, а в городе его полоумным считали. Да и как же иначе? Из Парижа-то приедет, а тут лень, водка, воровство… Поневоле очумеешь… Вот старушку тетку, тоже полоумную, мне на попечение оставил, деваться-то ей некуда, больна да стара… Н-да… Очень он на тебя гневался…
— Василий Филиппыч, я вовсе не так и не то говорил о Евстафий Евтихиевиче.
— Голубчик, сейчас покойник наш спор не рассудит, нечего в таком случае этот спор разжигать, уточнять. Одно мы видели: что у тебя дружба с Петеркиным была, полная спайка во всем, одна душа, одни мысли… И уж если он от твоего имени брехал, стало быть, ты ему это доверил.
— Какой ужас! — воскликнул Пахарев. — Он так меня оболванил… оболгал… Используя мое доверие, намеренно исказил мои слова. «В дворники»! И слова-то этого я не произносил. А только говорил, что как-нибудь его устроим, хотя бы библиотекарем… Или куда-нибудь в этом роде…
— Нет, именно это его сокрушило, что обещал библиотекарем, а Петеркин сказал, что в дворники…
— Ах, мерзавец. На что оказался способным. Теперь мне все понятно, почему старик меня перед смертью и не принял…
— Раз ваш друг оказался на это способным, значит, в этом и ваша доля есть. — Старик промямлил, еле шевеля губами: — Мы отвечаем не только за себя, мой дорогой, но и за тех, кого мы делаем своими друзьями. Выбор друзей — одно из самых ответственных и мудрых дел на земле… Вот так: неудобных тяжелее выносить, чем незначительных.
И он принялся вспоминать, как так называемые друзья его в жизни много раз облапошивали.
— А Евстафий Евтихиевич и мыслей-то своих от меня не скрывал и часто вспоминал слова обожаемого им Аристотеля: «Дружба — самое необходимое для жизни, так как никто не пожелает себе жизни без друзей, даже если б он имел все остальные блага…» А у вас что? Выпил бутылку водки, закусил соленым огурцом, поболтали о знакомых девках — и уж считают себя закадычными друзьями… Негоже снижать значение высоких слов…
Пахарев в полной прострации пришел домой и тут же написал две деловые бумаги. Одну в уоно, в ней испрашивалась санкция на увольнение Петеркина. Другую бумагу — самому Петеркину о недопущении его к занятиям в школе.
Через день Пахарева позвали в уоно. Арион Борисыч сидел в кресле, боком к посетителю, насупившись, рукой оперся на пузатый портфель брезентового пошива — дурной признак. Он даже не ответил на приветствие Пахарева. Подле него сидел со скорбной миной, подперев голову рукой, председатель уездного комитета Союза работников просвещения товарищ Волгин, выдвиженец из сельских учителей советской формации, человек простой, душевный и отзывчивый, честный, любимец всех учителей. Он всегда искренне страдал, когда обнаруживался в коллективе разлад или тем более конфликт между учителем и школьной администрацией. Тогда он занимал позицию защиты учителя. И так почти всегда. Он твердо усвоил раз и навсегда ту элементарную, но плодотворную идею, что профсоюз на то и существует, чтобы охранять интересы его членов… За это Арион Борисыч его недолюбливал и всегда с ним препирался и конфликтовал. И на сей раз невзирая на то, что Волгин не симпатизировал Петеркину, считал его тщеславным выскочкой и бесплодным краснобаем, он стал доказывать, что поступок Пахарева опрометчивый и недемократичный.
— Вот будешь ты рядовым учителем (Волгин всем говорил «ты», несмотря на должность лица), и вдруг тебе ретивый администратор по шапке даст. Что ты на это скажешь? Пойдешь в профсоюз жаловаться, поскольку профсоюз есть не только школа коммунизма, но в то же время и первый защитник шкрабов (Волгин все еще произносил «шкрабы» без тени брезгливости, с каковою стали относиться к этому слову потом).
— Петеркин — не учитель, поймите. Он не имеет педагогического образования, — сказал Пахарев.
— Постой, постой! — перебил его Волгин. — Уж больно ты шустер. Все тебе образование да образование. Неотесанные и малограмотные наши полководцы Чапаевы да Щорсы царских генералов наголову расколотили да вдобавок к этому еще четырнадцать буржуазных держав. Социализм создаем, браток, это не шутка, и опять-таки с той же самой малограмотной массой. Это вы сейчас форсите, выучились на народные деньги да рожу на сторону и гнете от масс. А что с вами будет, скажи на милость, ежели вы в академики вотретесь. А? Не подступись.
Про Волгина говорили: заводной. Волгина только задень за живое, тогда уж не остановить.
— Наш Калинин, российский староста, не имеет никакого образования, а правит государством лучше, чем все короли и президенты мира, взятые вместе. В дипломах не нуждается. А скажем, Максим Горький? Башка всемирная. А знаменитый наш земляк — Кулибин? Своей мозгой до всего доперли… Вот тебе и «высшее образование»…
Товарищ Волгин был из мужиков, учителем попал в деревню после трехмесячных краткосрочных курсов, немножко поучительствовал, хотя сам был малограмотен. Он любил приводить примеры из истории, близкие сердцу, когда без ученья человек становился дельным и даже знаменитым. Пример с земляками — Горьким и Кулибиным был для него самым излюбленным. Пахарев это знал и спохватился только тогда, когда разбередил душевную рану Волгина. Пахарев предпочел не возражать ему, поскольку много раз убеждался, что есть у всякого человека наболевший вопрос, которого лучше не касаться.
