Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
— Вы забыли самый главный аргумент против меня, Петеркин, — Акулину, — сказал Пахарев. — Старые салопницы из купчих на Троицкой горке и из бывших чиновниц все в один голос говорят, что я добиваюсь ее руки, прельщенный бакалейной лавочкой и мошной Портянкина.
— Милый! Дыму без огня не бывает, — ответил ехидно Петеркин, — и глас народа — глас божий…
— Я вам больше руки не подам, Петеркин.
— Я вашей руки больше не приму, Пахарев.
Это они произнесли тихо.
— И дело с Афонским вам не замять, — чуть шевеля губами, произнес Петеркин.
— Что, что?
— Его вынули чуть живым из петли. Это вы его до этого довели. Затравили старика… Плоды вашей «человечности».
Пахарев слушал это ни жив ни мертв. Петеркин торжествовал, в его голосе чуялось самодовольство и радость.
— Перед самой смертью он признался всем, и я сам слышал сказанные ему вами слова: «Если не сумел быть учителем в новых условиях, сумеете быть дворником».
— Я ему не говорил этих слов, — ответил Пахарев в горечи и гневе, — я говорил эти слова вам…
— Ох вон вы какой, двурушник. Вон какова ваша хваленая мораль: действуй исподтишка. А я вот передал ему… нет, не люблю лукавить. Я постарался, чтобы это ваше просвещенное мнение было доведено до всех… и довел. Надо выводить на свежую воду таких христосиков, как вы…
Пахарев закрыл лицо руками:
— Нет, нет! Не верю! Чтобы мог быть так подл человек!.. Знать, что старик после инфаркта, пережил служебную катастрофу… И такое ему подносить… Да вы к тому же еще и провокатор!
— Не вам я буду давать отчет в этом — беспартийному интеллигентику. Вы должны мне, — он ткнул пальцем себе в грудь, — отдавать отчет. Мне, мне, члену партии с семнадцатого года.
Пришел Миша Зорин, и в зале посетители срезу оживились. Зазвенела, захлебнулась удалью и весельем саратовская тальянка. Миша Зорин на все руки: и играл, и пританцовывал, и подпевал свежие куплеты модного тогда Смирнова-Сокольского про растраты ради зазноб:
Он с этой Клавочкой знаком,
Для милой Клавочки,
Из нашей лавочки
Тащит булавочки.
Готов, готов стащить ей целый губпродком.
В зале можно было говорить полным голосом.
Петеркин встал, принял позу, точно на трибуне, на которой чувствовал себя как рыба в воде, и задал грозно вопрос:
— Кстати, почему ты до сих пор не в партии? Почему ты беспартийный?
Сказал это, точно забаррикадировался. И разговор вошел в орбиту уже не выяснения смысла, а обоюдных препирательств.
— Вы были когда-нибудь беспартийным, Петеркин?
— До вступления в партию.
— Кто-нибудь вам задавал вопрос, почему вы беспартийный?
— Задавал.
— Вот так, как отвечали вы, так ответил бы вам и я. Все созревает в мире не сразу и не с одинаковой скоростью. Все мы в этом мире начинали с одного — сперва пачкали пеленки. И кроме того, я очень чту заветы Ленина: «Мы боимся чрезмерного расширения партии, ибо к правительственной партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы, которые заслуживают только того, чтобы их расстреливать». Одна мысль о том, что меня могут заподозрить в этом, заставляет меня ждать того момента, когда партия сама заметит пригодность мою стать ее членом… Единство, цельность сейчас больше, чем когда-либо, необходимы партии…
Он поглядел на Петеркина пристально. Тот глазом не моргнул.
— «Единство… цельность…» — процедил Петеркин, — чудесные качества. Бывают люди едины, но, как показывает история революции, потом расходятся по разным путям…
— Это да. Мне больно от таких промахов и бед, а вы радуетесь…
— Да, этого вам и не понять, что чем хуже, тем лучше…
— И это тоже диалектикой называется?
— Несомненно. Нарыву надо давать быстро созревать, чтобы он прорвался и чтобы организм, перенесший быстрый кризис, оправился и вошел в нормальный рост.
— Это вы в нашем городе ускоряете созревание нарыва? Это и есть у вас методы ускорения: фальсификация статистики, взвинчивание нездоровых настроений, сознательное разжигание вражды в советской среде, причем и в деревне и в городе, это… это вспышкопускательство, сударь.
— Осторожно на поворотах, вам не дано права делать выводы, вы — беспартийный.
— Только партийным разрешено думать?
— Да, кто владеет партийным методом.
— Я уже говорил вам, как вы владеете партийным методом, принимая рожь за траву.
— Это ползучий эмпиризм. Эмпириков мы презираем. И от них освобождаемся быстро. И… радикально…
— Ах вон что? Угрозы. Спекуляция на партийности.
— Что вы такое? Провинциальный учителишка… Этого я вам не прощу.
— Я тоже не прощу. Вы оказываете тлетворное влияние на учеников… и вам не место в школе.
Петеркин выпрямился и собрался с мыслями, так всегда он поступал на трибуне, перед тем как ринуться на противника.
— Если вы не хвастун и сообразуете дело со словом, то надо от такого лектора, как я, освободиться. Но ведь у вас духу не хватит. Курьер, да и только. Беспартийный шкраб претендует на роль социального борца.
Все это Петеркин произносил, намеренно избегая глядеть на стол, за который надо было платить. И, изобразив собою возмущенного и, следовательно, в какой-то степени невменяемого, не прощаясь ни с кем и ни на кого не глядя, стремительно вышел.
«Однако, как он ни был выведен из себя, но отлично сыграл, чтобы уклониться от расплаты за закуски, — сидел и думал Пахарев. — Бесы… бесы… Нечаевы-Верховенские. У них «все дозволено»…
Расплатился с опечаленным Бабаем (каждый, уходящий недовольным из ресторана, причинял Бабаю большое расстройство) и в страшном напряжении чувств пошел к двери. У двери Бабай поймал его за руку.
— Отрежьте мне голову, если я ошибаюсь. Вениамин Григорьевич не в духах. Изволили уйти и не проститься. Такая умница, человек обходительный. Шибкие слова может завсегда провозглашать.
— Ничего, ничего…
— Ничего-то, оно точно ничего, да вот ему что-то не понравилось. Такая досада. Мы уж и так все горюем. Разве чем не угодили. Я не в себе.
— Стоит сокрушаться. Да пошлите вы его ко всем чертям. Ходит — хвост трубой.
Бабай укоризненно покачал головой:
— Негоже так говорить о посетителе, Семен Иваныч. Он деньги платит и завсегда прав.
Бабай проводил Пахарева на улицу.
— Ну, час добрый. Не забывайте нас… Почаще приходите. Завсегда милости просим… Мы, лишенцы, должны всем угождать.
