Иван Истомин - Живун
— Может, колокольчика боится, поэтому дергает, — заметил я, стараясь плотнее прижаться спиной к товарищу.
— Пускай привыкает. Какая езда без колокольчика? Я люблю, чтоб с колокольчиком. Когда-то почту возил, знаешь?
Семен Петрович говорил быстро, звонко. Владел он русским, родным хантыйским и коми языками. Это очень помогало в его работе председателя национального колхоза, в котором, кроме его сородичей, было много коми и русских.
Мой спутник — человек немолодой, лет под пятьдесят, но, глядя на его полное свежее лицо, с узкими черными глазами, с широким вздернутым носом, совершенно лишенное растительности, как у большинства северян, ему можно было дать гораздо меньше. К тому же Семен Петрович имел ладную осанку и любил весело тараторить, но славился как строгий и горячий председатель.
Конь опять дернул, даже треснуло что-то в розвальнях.
— Вот дурак жеребец, Бегун проклятый, — заворчал мой собеседник.
— Да-а, было в прошлом году канители из-за него, — отозвался я. — Мне и сейчас Проньку жалко, совестно перед ним.
— Тебе-то что, ты не нападал на него, как я. Совестно мне смотреть Проньке в глаза. Крепко я, старый черт, обидел его, — вздохнув, сказал Семен Петрович.
И мы заговорили о неприятном случае, имевшем место в колхозе ровно год назад.
Первая станция в пути, по которому ехали мы сейчас, — юрты Каша-Горт, несколько хантыйских домиков и скотный двор. Конюхом на этой ферме работал средних лет ханты Пронька, щупленький, молчаливый, тихий, безответный человек. Будучи трудолюбивым, он всегда имел заработок, но жил бедно, часто выпивал и по этой причине уважением не пользовался в колхозе. Был он одинок.
И вот у этого Проньки в прошлую зиму стряслась беда: пропал жеребец. Случилось это в канун нашего с Семеном Петровичем приезда в Каша-Горт. Мы возвращались на оленьей упряжке с районного партактива. Зайдя в один из домиков погреться, а заодно и побеседовать с работниками фермы о делах, мы сразу узнали о пропаже у Проньки. Когда вызвали его, он неохотно подтвердил это и на все вопросы, как такое могло случиться, твердил одно и то же:
— Не знаю. Ничего не знаю.
— Но ведь ты же никуда отсюда не отлучался? — со свойственной ему строгостью и горячностью набросился на Проньку председатель колхоза. — Как так не знаешь?
— Не знаю, — опять буркнул под нос Пронька, стоя посередине избы с бессильно опущенными руками и поникшей взлохмаченной головой.
Вид у него был жалкий и беспомощный.
— Пропил, что ли, кому? — решил Семен Петрович.
Пронька мельком и с явным изумлением взглянул из-под рыжеватых бровей на председателя и отрицательно тряхнул головой. Но присутствующие колхозники в один голос заявили, что Пронька накануне вечером был сильно пьян.
— А кто-нибудь проезжал вчера здесь? — поинтересовался я.
— Да рыбозаводские лесорубы ехали с продуктами к себе, и Пронька около них вертелся все время, — сказали колхозники. — А потом пьяный стал искать жеребца.
— Ну вот, видишь? Сукин ты сын такой! — разгорячился председатель. — Значит, ты променял жеребца на водку?
Пронька вскинул голову и, широко раскрыв раскосые серые глаза, попятился назад.
— Нет-нет. Так не делал, — быстро, с испугом проговорил он.
— «Не делал», — передразнил его председатель. — Так я тебе и поверю, пьянице. Осенью они чуть не выманили у тебя сено на водку. Помнишь?
Пронька еще ниже опустил голову — случай такой действительно был, да вовремя разоблачили, пресекли.
— Водку-то вчера где достал? Здесь же нет магазина, — напирал председатель.
Пронька переступил с ноги на ногу и опять промолчал. Я предложил ему сесть, указывая на свободное место рядом с собой, но он продолжал стоять.
— Где, говорю, водку достал? — сердито повторил Семен Петрович.
— У них купил, — чуть слышно признался Пронька.
— У кого у них? У лесорубов?
— Ага…
— Купил! Променял на жеребца, и все! — заключил председатель.
— А может, и верно купил. Заплатил подороже и купил, — произнесла моложавая хантыйка Анна, хлопоча возле печурки. — Деньги-то недавно получали.
— Но ведь жеребца-то, говорите, нет, исчез куда-то. — Семен Петрович усиленно дымил трубкой. — Отъезд лесорубов видел кто-нибудь?
Оказалось, что никто из колхозников не заметил, как выехали лесозаготовители.
— Не может быть, чтоб выменял кто-то жеребца на водку. Что за глупости, — сказал я серьезно.
— Оно-то так, не шутка это. — Семен Петрович глубоко затянулся табаком. — Но… сено-то Пронька едва не сбыл за водку. У такого вот пьяницы и тихони чего нельзя выманить? Всякие люди есть. — И, помолчав, высказал предположение: — А не ушел ли жеребец сам за подводами лесорубов?
Это вполне могло быть, и многие, в том числе я, присоединились к этому мнению. Но Пронька с прежним меланхоличным видом стал возражать неуверенно:
— Однако, нет. Когда уезжали, я тут был. Жеребца близко не было.
— А следов его на дороге не видно? — выпытывал председатель.
Пронька вначале молчал, потом невнятно ответил:
— Вчера дорогу не смотрел. Ночью снег был. Сейчас что увидишь?
Ночью действительно выпал пушистый снег.
— Растяпа ты, вот кто, — не успокаивался Семен Петрович. — Теперь ищи. Не найдешь — отвечать будешь.
Вид у Проньки стал окончательно убитый, и он даже не сел к столу чаевать по приглашению хозяев дома, а опустился в стороне на пол и, скрестив по обычаю ноги, сокрушенно задумался.
За чаем мы поговорили с остальными о делах на ферме, сообщили новости из района. Потом опять вернулись к пропаже. Оказалось, вчера днем проезжали здесь оленеводы, ехали из райцентра в свои стада.
— Чьи пастухи? — поинтересовался председатель.
— Из другого колхоза, совсем незнакомые, — ответила хантыйка. — Постояли чуточку и дальше поехали.
— А может, за ними убежал глупый жеребец? — сказал я.
Вокруг засмеялись: чего ради конь пойдет за оленями? И верно — этого не бывает.
Перед нашим отъездом Семен Петрович обошел всю ферму, заглянул в каждый уголок, даже спустился на речку, к проруби, пошарил палкой в неглубокой, прозрачной до дна воде, но жеребца нигде не обнаружил.
— Странно, — сокрушенно заключил председатель и, вновь разгорячившись, стал ругать не только Проньку, но и остальных работников фермы за халатность. Проньке же сказал внушительно: — Не найдешь жеребца — под суд отдадим!
Уезжая из Каша-Горта, я долго видел печальную, растерянную, жалкую фигуру Проньки на том месте, откуда мы тронулись.
Шли дни. Как заместитель секретаря колхозной парторганизации, я в свободное от урочных занятий в школе время постоянно бывал в правлении и каждый раз интересовался, не нашелся ли жеребец. Ответ был один: канул, как в воду. Рассказывали, что Пронька ездил к лесорубам, но вернулся ни с чем и стал совсем замкнутым, за прикрепленными за ним животными ухаживает намного хуже прежнего, а однажды после посещения поселка напился и устроил дебош, чего раньше никогда не делал.
Поиски жеребца вели и помимо Проньки. Двое колхозников специально побывали у лесорубов, но выяснить им ничего не удалось. Больше того, лесорубы страшно возмутились, что их подозревают в причастности к пропаже колхозного жеребца, хотя после случая с сеном имелись для этого основания.
Словом, не пойманный — не вор.
Поинтересовались в соседних колхозах — нигде никто не видел чужого жеребца.
А тут подоспело время общему колхозному собранию по итогам года. И председатель колхоза в своем отчетном докладе вновь и уже по-настоящему обрушился на Проньку. Семен Петрович, ссылаясь на случай с сеном, убежденно обвинил конюха в преступлении — самовольной продаже общественного животного — и призвал колхозников строго осудить поступок Проньки, убрать его с работы конюха и предать суду, чтоб неповадно было другим.
Колхозники молчали, но все стали шарить вокруг глазами, ища виновного. Я тоже долго всматривался в ряды сидящих и насилу узнал его: он страшно похудел, осунулся и казался совсем маленьким, как подросток. Сидел Пронька в самом заднем ряду, опустив рыжую голову к коленям. Мне почудилось, что узкие плечи его вздрагивают, словно он плачет, и, когда в ответ на настойчивые просьбы присутствующих дать объяснение Пронька наконец поднял голову, глаза его действительно были влажны.
Пронька не встал с места, а лишь выкрикнул неестественным для него фальцетом:
— Коня я не пропивал! Куда девался — не знаю! Не знаю, не знаю!
И опять уронил взлохмаченную голову на колени, а плечи затряслись сильнее. Был он в старенькой без сорочки малице.
Кто-то громко произнес:
— Провинился, а сознаться боится.
— Пьянка до добра не доведет, — сказал другой. — Сено пропить не удалось, так он жеребца пропил.
