Иван Истомин - Живун
Кто-то громко произнес:
— Провинился, а сознаться боится.
— Пьянка до добра не доведет, — сказал другой. — Сено пропить не удалось, так он жеребца пропил.
Однако многие выступающие искренне сомневались в том, что Пронька, пусть он и любил выпить, мог поступить так неразумно. Особенно горячо сомневалась в этом Анна — хантыйка из Каша-Горта.
— Зачем Пронька жеребца на вино менять будет? — спрашивала она. — Ведь тогда только что деньги получили. На деньги вино купить мог.
Подобным же образом рассуждал и я, размышляя все эти дни о загадочном исчезновении злополучного жеребца. На последнем партсобрании я советовал сделать объявление в районной газете о пропаже животного, но все сочли это напрасным, мотивируя тем, что нигде у соседей нашего жеребца нет, а далеко уйти он не мог.
На общем колхозном собрании я высказал еще раз эти мысли и порекомендовал колхозникам не спешить с расправой над конюхом, так как не все меры исчерпаны для розыска жеребца. Однако выступивший вслед за мной Васильев, солидного вида представитель из района, напоминая о различных директивах свыше по развитию животноводчества, возмущенно заговорил о случае с сеном и потребовал не либеральничать с такими, как Пронька, а немедленно передать дело о жеребце в следственные органы.
Так и решило собрание, разбиравшее колхозные дела весь день.
Вскоре после этого Проньку отстранили от работы на ферме. Стал он жить в колхозном поселке у дальних родственников. В ожидании следствия он захандрил совсем, отлынивал от всякой работы. Я несколько раз встречал его, еще более опустившегося, осунувшегося, и пытался поговорить с ним по душам, но Пронька даже не здоровался, почему-то рассердившись и на меня, и молча удалялся расслабленной походкой.
Потом стало известно, что Пронька слег в больничный пункт, заболел.
Однажды, кончив уроки в школе, я, как обычно, пошел в правление. Еще издали заметил у крыльца подводу с привязанным к розвальням жеребцом. Подошел ближе — подвода нашего колхоза и жеребец знакомый. Вот это да!
Оказалось, колхозный кассир был в райцентре и на водопое заметил в табуне тамошних колхозных лошадей потерянного жеребца. Стал интересоваться, как он попал туда. Сказали: забрел в село по дороге, ведущей в сторону Урала, по которой ездят оленеводы. А чей жеребец — не знают. Пристал, мол, голодный, к колхозным коням.
Кассир забрал животное — и вот жеребец стоит под окном. Я не преминул сказать:
— Было бы сделано объявление в газете, давно бы нашли.
— Да, ты был прав, — сокрушенно произнес Семен Петрович и стал выражать сожаление, что зря обвинил Проньку в намеренном преступлении.
Председатель вспомнил мои слова в Каша-Горте по поводу оленеводов. Кое-что начало выясняться: жеребец действительно ушел с оленеводами. Но кто они и зачем дозволили это?
Как-никак, а пропажа нашлась. Пошли с радостной вестью к больному Проньке. Он выслушал молча и, к нашему удивлению, не проявил никакой радости, а сказал чуть слышно:
— Я же его пропил, его давно съели, как он найдется.
Семен Петрович, испытывая страшный стыд, чистосердечно извинился перед Пронькой. Тот в ответ не сказал ни слова. Мы попрощались и ушли, успокоив его тем, что следствия не будет.
Через некоторое время Пронька выписался из больничного пункта. Колхоз оказал ему материальную помощь. Вскоре Пронька выздоровел окончательно. Однако для него и для нас еще долго был загадкой побег коня за оленями.
Выяснилось это неожиданно. Перед весенними кочевками оленьих стад председатель побывал у пастухов и услышал, будто оленеводы соседнего колхоза собираются предъявить иск нашему колхозу за порчу продуктов жеребцом. Это, вероятно, было сказано пострадавшими в шутку, но суть дела заключалась в том, что через Каша-Горт проезжали их упряжки с продуктами. Последние две нарты были без каюров. Видимо, учуяв запах свежего хлеба в мешках последней нарты, незаметно пристроился к ним в Каша-Горте жеребец. Он пробежал за упряжками чуть ли не до самого чума, лакомясь из разорванных им мешков хлебом, маслом, сахаром и прочими продуктами.
Оленеводы, заметив оплошность, насилу отогнали его, надеясь, что домашнее животное само найдет дорогу домой. Но жеребец, как оказалось, попал не на ту дорогу.
Вот какая случилась оказия. После этого жеребцу дали кличку Бегун (до этого у него была какая-то хантыйская кличка).
Прошел год, и Бегун вез теперь нас с Семеном Петровичем в ту сторону, откуда он убегал и где вновь трудился Пронька.
— Да-а, несправедливо поступили мы тогда по отношению к Проньке, — продолжал вздыхать Семен Петрович, когда мы вспомнили по отдельным эпизодам этот случай. — Крепко поругали в райкоме меня и Васильева.
Действительно, от райкома досталось им здорово. После этого среди колхозников, в том числе и в Каша-Горте, мы провели много бесед о допущенной ошибке, а виновные в напрасном обвинении Проньки были вынуждены извиниться перед ним и лесорубами.
— Конечно, Пронька сам тоже грешен был — жеребца-то не усмотрел, — рассуждал мой собеседник. — Но все равно Пронька никогда не простит мне обиду. Хоть тони — не выручит. Замкнутый человек, злопамятный!..
Разговаривая, мы проехали, наверное, более десяти километров. Вдруг наши розвальни крепко ударились обо что-то, и нас обоих здорово встряхнуло, а конь испуганно рванулся вперед.
— Дорога все же худая здесь, пней много, — переменил разговор Семен Петрович. — Вот на озеро выедем — лучше будет. Место ровное пойдет, целых семь километров. Километра четыре до озера.
— В Каша-Горте долго будем стоять? — поинтересовался я.
— Погреемся и дальше поедем, если надобности не будет. Народ-то, поди, еще спит.
Тут нас опять сильно встряхнуло. Семен Петрович предупредил:
— Прижимайся ко мне крепче, а то еще вывалишься.
— Пожалуй, не мудрено.
— А что? Очень даже просто. У меня, знаешь, такой случай был — век не забуду.
И мой словоохотливый спутник поведал, как, будучи почтарем, вез он однажды заготовителя пушнины с большой суммой денег. На ухабе, едва выехав со станции, они оба вывалились из саней, лошадь же пустилась вскачь дальше, увозя в санях портфель с деньгами. Семен Петрович и заготовитель пушнины погнались за конем и пробежали всю дистанцию — двадцать пять километров (на Севере, известно, какие расстояния). Когда наконец уставшие добрели до станции, нашли свою лошадь у постоялого дома. Она, непривязанная, жевала сено на обычном месте, и портфель с деньгами оказался в санях. Был день, но почему-то никто даже не обратил внимания на подводу без ездока.
— Посчастливилось, а то, знаешь, неприятность какая могла быть, особенно заготовителю пушнины, — сказал Семен Петрович и закончил: — Никогда больше так не случалось.
И только произнес он эти слова, как наши розвальни, с треском ударившись обо что-то, на миг опрокинулись, и мой товарищ, а за ним и я вылетели далеко в снег. Произошло это с такой быстротой, что мы, как говорится, не успели пикнуть. Подняв голову и смахнув меховой рукавицей малицы облепивший все мое лицо снег, я увидел поднимающегося на ноги Семена Петровича и резво несущегося уже далеко от нас Бегуна с розвальнями, бросаемыми из стороны в сторону.
— Тпру-у! Тпру-у! — закричал мой товарищ и бросился в своей толстой меховой одежде догонять подводу.
Вскоре они скрылись за поворотом, и я слышал только отчаянное тпруканье и ругань Семена Петровича да заливистый звон все удаляющегося колокольчика. Первое, что я сделал — пошарил вокруг глазами: нет ли тут моих костылей, не выпали ли. Но нигде не видно было их, и мне, с одной ногой, оставалось лишь сидеть на месте по пояс в снегу. Естественно, я еще не успел осознать все случившееся и не без надежды стал прислушиваться к голосу товарища и звону колокольчика. А их уже почти не было слышно. Потом сразу сделалось так тихо вокруг, словно мне вдруг плотно заткнули уши. После столь долгого монотонного звука колокольчика, скрипа снега под полозьями и неумолчного разговора это казалось невероятно странным. Действительно, только что ехал и вот сижу один на снегу, вокруг плотной стеной высокий заснеженный молчаливый лес, луна где-то за деревьями, тихо до звона в ушах.
Постепенно я начал сознавать, что едва ли скоро дождусь возвращения подводы: наверняка Семену Петровичу не догнать коня. Если же он откажется догонять подводу и вернется ко мне, все равно утешения мало. Были бы костыли, еще можно было бы как-то двигаться. А без них как? Значит, Семену Петровичу непременно нужно добраться до Каша-Горта, чтоб поймать жеребца, если только тот не пойдет дальше, или же взять на станции другую подводу и приехать сюда за мной. А это, пожалуй, будет очень не скоро. Ведь до Каша-Горта отсюда не менее десяти километров.
