Иван Лепин - Трое

Иван Лепин

ТРОЕ

ДАША

Своего петуха у них теперь не было, и Даша с матерью, не надеясь друг на друга, неспокойно ворочались всю ночь — боялись проспать. А к утру обе крепко уснули. Разбудил их стук в окно.

— Марусь, ай ты еще, милая, спишь?

Мать мгновенно подхватилась и запричитала:

— О господи, что это со мной случилось? И вправду не надо было резать петуха, не зря Дашка отговаривала…

Она в спешке надела юбку задом наперед и резво — откуда у нее, беременной, прыть взялась? — кинулась в сенцы открывать дверь.

Даша соскочила с лежанки следом. Не глядя, хватала с приступка с вечера приготовленную одежду и впопыхах напяливала ее.

Наклонила висячий глиняный рукомойник, набрала пригоршню теплой воды, плеснула себе в лицо.

На улице уже развиднелось, из конца в конец деревни перекатывался петушиный переклик.

Мать позвала Фросю Тубольцеву в хату, но та, слышала Даша, решительно отказалась:

— Собирайтесь скорей, я тут вот, на завалинке, обожду.

Даша заспешила в погреб — он на дворе находился, за хатой. Там, на пятой ступеньке, она безошибочно — сама вчера ставила — нащупала махотку с маслом, баклажку с молоком, вареного петуха, завернутого в белую тряпицу, десяток вареных яиц — тоже в тряпице. Остальное — хлеб, две ситные лепешки, кусок сала, два, с мизинец, первых огурца, кисет с табаком-самосадом — было уже уложено в котомку, сшитую из грубого домотканого полотна.

Открылась скрипучая дверь чулана, и в хату вошла заспанная тетя Шура Петюкова, эвакуированная, схватила Дашу за рукав кофты:

— Дочка, уважь, не посчитай за труд, передай моему старику, — и достала из-под фартука бутылку самогона-первака. — Он там, поди, со своими суставами замучился.

Пока укладывали еду да увязывали котомку, от разговоров проснулся Сережка, тринадцатилетний Дашин брат. Он слез с печи на приступок, протер глаза и стал канючить:

— Мам, ну можно я пойду? Все Дашка да Дашка… А я тоже хочу на отца посмотреть.

Матери было некогда, она металась по хате — как бы чего не забыть, — помогала Даше подвязывать чулки, легкие матерчатые ходаки, потому резко прикрикнула на сына:

— Сиди уж! Распустил нюни. Вернется отец — насмотришься.

— А если не вернется?

— Чего? — разогнулась мать и метнула в сторону Сережки грозный взгляд. — Счас возьму веревку, я тебе покажу «не вернется»!

И тот на время притих.

Будь Дашина власть, она бы Сережку с собой взяла. Ведь не ему нести котомку, налегке же он не устанет. Целый вон день бегает — не умаривается. И тут бы ничего с ним не случилось. Но мать… Попробуй ей возрази! Строгая она. Если что решила, редко когда отступится. Больше того: встанешь на Сережкину сторону, мать и ее, Дашу, может не отпустить. Так что, братец дорогой, извини. Придется тебе снова дома посидеть.

Даша завязала наконец ходаки. Приподняла, как бы взвешивая, котомку — проверила, надежны ли лямки.

Мать помогла поднять котомку на спину Даше. Прикинула: «Не меньше пятнадцати фунтов. Не так уж и тяжело, но дорога ведь неблизкая. Уж лучше б все-таки самой было идти».

Обеспокоенно спросила:

— Ничего не давит?

— Не.

— Ну, с богом, дочь. — И повторила наставление: — Значит, не забудь: кумою, мне кажется, можно позвать Ксюшку Родионову, а кумом… Егора хотели, дак теперь он на фронте. Нехай отец посоветует: или деда Емельяна, или Василька — раз уж мужиков нетути. Да нехай имя подскажет — и мальчику, и девочке, на всякий случай.

В темном углу приступка отчаянно всхлипывал Сережка:

— Мам, ну пусти…

Мать и ухом не повела на этот всхлип — будто не слышала.

На улице она пособила Фросе Тубольцевой надеть котомку, проводила ее и Дашу до дороги. Неподвижными глазами грустно смотрела им вслед, скрестив руки на сильно выпиравшем животе.

МИТЬКА

Примерно в те минуты, когда проснулся от разговоров Сережка, разбудили и его дружка, Митьку Алутина, жившего по соседству, через одну хату.

Был он всего на полтора года старше Сережки, но уже считался за главного в семье.

Митька спал на чердаке: в хате было полно детей, своих и эвакуированных. Мать буквально за ноги подтянула его к лестнице.

— Слазь, супостат ты этакий!

Митька сонно огрызнулся:

— Самой сходить лень, а меня посылаешь.

— Дурачок, да на кого ж я эту ораву оставлю? Слазь быстрее, вот-вот Фрося с Дашей придут.

Орава — это Митькины три младшие сестры и братишка Ваня. Ему год с небольшим. Только ходить начинает. Оставаться с оравой тоже не мед: то и дело их корми, умывай, приглядывай, чтобы на речку не ушли. Надоедят за день хуже горькой редьки.

Но и к отцу идти в неизвестные края, размышлял Митька, вытаскивая из нестриженных с зимы волос соломинки, никакой охоты нету. День, наверно, опять выдастся жарким, а тащиться по жаре с тяжеленной котомкой — не в лес за ягодами сходить. Уморишься, как лошадь в пахоту…

— Ма, — несчастным голосом говорит Митька, — можа, в следующий раз схожу? Не нынче…

— Во, идол! И не совестно тебе? Отцу подштанники позарез нужны, а он — в следующий раз? Да и обрадуется тебе отец…

— Подштанники, ма, давай с теткой Фросей или Дашкой перешлем. А передача… Солдат, сама ведь говорила, сейчас лучше кормят — не то, что весной.

— Слазь! «С теткой Фросей…» У них своей ноши хватает.

Ах, эти проклятые подштанники! Не посчастливилось же отцу! Во время прожарки белья загорелись они у него, одна штанина до самого колена истлела, другая вся в дырках. Отец через тетку Кузнечиху из соседней деревни Болотное, навестившую неделю назад своего мужа, передал эту историю и просил принести ему новые подштанники.

— Слазь, вон уже зовут тебя. Мешок, я приготовила.

С дороги действительно доносился Дашин голос:

— Митькя-я! Догоняй нас, мы пошли…

Делать было нечего. Митька резво — спиной к лестнице — спустился с чердака, сходил быстренько по неотложному делу за угол хаты, выпил в сенцах кружку вечёрошника, надел котомку и выскочил на улицу.

— Можа, обулся бы? — вдогонку посоветовала Ксения.

— Долго. Да и легче разутым.

Ксения перекрестила удаляющегося Митьку: в добрый путь.

Митька догнал Фросю с Дашей уже за деревней, напротив моста через Снову. Небо на востоке, там, вдали, за Малым лесом, уже было обрызгано розовыми солнечными лучами. Высоко плавали редкие седые клочки облаков. Дорожная пыль, от росы покрывшаяся за ночь тоненькой корочкой, приятно щекотала босые Митькины ноги.

— Выспался, милый? — не оглядываясь, поинтересовалась Фрося. У нее, усмехнулся Митька, все милые. Даже если она с кем из соседей поругается, милыми их обзывает: «А у тебя, милая, голова сроду не чесана… Что? Я — сучка? От такой, милая, слышу».

Митька, тяжело дыша, шел в цепочке последним. Молчал, не находил должный ответ Фросе — то ли всерьез она спрашивает, то ли в шутку. Скорее, в шутку. А коли так — можно и прибрехать.

— Я еще со вторыми петухами проснулся.

А Даша — будто ее вечно за язык тянут — не преминула подначить:

— Оно и видно: вон и обуться не успел.

— Не захотел, — буркнул Митька.

— А как на гвоздь напорешься? — заботливо спросила Фрося.

— С мая разутый хожу — не напоролся… А ваши дети обутые, что ли, ходят?

— Мои, милый, дома, чуть что, им тут и помочь можно. А ты, милый, в далинý идешь.

«Ладно, тетя Фрося, отстань. Мать не уговорила, ты и подавно не уговоришь», — без злости подумал Митька.

Фрося была не вредной женщиной. Наоборот, была она из добрых, и Митька это хорошо знал. Приемную дочь, например, Фрося, как родную, любила. А если на своей сахаристой яблоне, яблоки на которой вызревали самые сладкие в деревне, заставала кого-нибудь из карасевских мальчишек, то не драла их, не шла с жалобой к родителям, а только немножко стыдила: «Разве можно без спроса чужое рвать?»

Нет, Фрося неплохой человек. С вредной Митька ни за какие деньги не согласился бы отправиться в неизвестную дорогу, в неведомую Подолянь, где стояли на передовой и Митькин отец, и Дашин, и вроде бы муж Фроси, и многие мужики из окрестных деревень.

Митька старался идти по пыли — теплее. Сбоку дороги — трава, на траве — ядреная роса, она будет обжигать ноги. А по пыли — одно удовольствие. Мягко и тепло.

Митька засучил темно-бордовые штаны, единственные нелатаные, сшитые по зиме из белой холстины (потом мать покрасила их в отваре ольховой коры). Он хотел в старых штанах идти — в них удобнее, — нет, отговорила: «Явишься к отцу как отряха… Да его засмеють за твои заплатки…»

Рубаха на Митьке была синяя, ситцевая. И тоже новая — всего один раз стиранная.

Если бы видел Митька себя со стороны, то не серчал бы на мать. Причесать бы его сейчас — и за городского женишка бы сошел.