Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
— Решение правильное, — одобрил комбат и сейчас же скомандовал: — Сенечкин! Скидывай к чертовой матери свою пилотку, надевай каску — и ползком к вокзалу.
— Есть, ползком к вокзалу! — откликнулся Сенечкин.
— Да прихвати побольше гранат.
— Слушаюсь, товарищ командир.
Однако указания комбата представились Савелию Никитичу, опытному царицынскому бойцу, не очень-то разумными, и он заявил напрямик:
— Парнишку одного не след посылать. Нужна подстраховка. Я пойду с ним.
Червяков на миг задумался, затем быстро снял со своей головы каску, надел ее прямо на покоробленную капитанскую фуражку, больше того — взял у капитана винтовку, а взамен отдал свою кобуру с наганом, чтобы ловчее было передвигаться, и произнес угрюмо-ласково:
— Ни пуха ни пера, орлы!
За вокзалом, видимо, горели штабеля смолистых шпал: чернущий дым перебрасывало ветром через руины и то клубками, как перекати-поле, гнало по площади, то расстеливало поверх брусчатки, подобно грязной простыне. Когда же дымом замахнуло и сюда, на завалы, Савелий Никитич сбежал с кирпичного взгорбка и пополз под этой нечаянной спасательной завесой, а Сенечкин последовал за ним.
Им удалось довольно-таки быстро добраться до гипсовых ребячьих фигурок. Здесь они залегли пластом, осмотрелись, начали полегоньку потягивать носами, в ожидании наплыва дымной хмари, потому что в воздухе совсем уже посветлело: видимо, взошло солнце.
Но прежде чем снова замахнуло дымком, — справа, со стороны Коммунистической улицы, выехала немецкая автомашина, битком набитая гомонливыми, подвыпившими солдатами. Получилось очень даже складно: враг сам себя выдал! Сенечкин сейчас же вскочил и, размахнувшись, метнул гранату, а сам поскорей укрылся за гипсовым мальчишкой с отбитой рукой. Граната угодила прямехонько в кузов; звук разрыва был глухой, какой-то вязкий. Машина дернулась и замерла. Раненые и убитые, как мешки, повалились за борт, а уцелевшие, спрыгнув, кинулись наутек. Сенечкин из автомата, Жарков из нагана — оба стали стрелять вослед. С завалов их поддержали дружным огнем товарищи. Гитлеровцы заметались по площади. Они суматошливо отстреливались из своих автоматов-пистолетов, прижатых к животу. Крутясь волчками, они хлестали во все стороны длинными разлетистыми очередями.
Последним упал светловолосый немец в нарукавной белой повязке с черным черепом. Но его схваченный последней судорогой закостенелый палец продолжал давить на курок — и автомат-пистолет беспрерывно плевался свинцом, бился и лязгал магазинной коробкой по брусчатке, будто матерый гитлеровец уже мертвым сражался. Савелию Никитичу пришлось и раз, и другой выстрелить из нагана по магазинной коробке.
— Порядочек! — весело и зычно провозгласил Сенечкин, и его длинное, но сейчас раздвинутое вширь улыбкой, запыленное и прокопченное лицо с пробившимися все-таки, при утреннем свете, веснушками выражало простодушное довольство; он даже поднялся во весь рост и стал зазывно махать товарищам, которые уже выбегали из горловины Волгодонской улицы на площадь.
Вдруг из-за руин вокзала, давя с хрупаньем и треском, как орехи, кирпич, вырвался с мощным гулом, в облаке известковой пыли, фашистский танк. Сенечкин обернулся; его застывшая улыбка уже выражала растерянность. Но застрочил пулемет, и он инстинктивно присел, а его рука, в том же бессознательном порыве самосохранения, потянулась к гранате за поясом. Длинно размахнувшись, он швырнул ее навстречу танку. Прошла, однако, секунда, другая, третья — разрыва не было… Танк надвигался. Его пулемет бил поверх головы пригнувшегося Сенечкина, по автоматчикам. Парень, казалось, закаменел, как гипсовые фигурки у фонтана.
— Ложись! — закричал Савелий Никитич. — Раздавит!..
Ему было страшно за Сенечкина; в его позе он видел лишь покорность судьбе. А между тем Сенечкин, пригнувшись, только спружинился — и вдруг, вскинув руку со связкой гранат, кинулся под самые гусеницы. Танк подмял Сенечкина, сделал полуоборот, но тут под стальным брюхом ослепительно полыхнуло…
Из верхнего люка стали выскакивать танкисты, да их тут же пристрелили подбежавшие автоматчики. А Савелий Никитич, оглушенный взрывной волной, не в силах подняться, подполз к танку и, как слепец, начал ощупывать вывороченные взрывом камни под распоротым стальным брюхом. Он будто разыскивал Сенечкина, которого еще видел с минуту назад…
XII
В тот самый момент, когда гвардейцы из батальона Червякова перебегали площадь, — в развалины вокзала просочилась кучка немецких автоматчиков.
Встречный бой был коротким: гитлеровцы, отстреливаясь, отступили за железнодорожное полотно и укрылись в пустых коробках сожженных пристанционных зданий. Отсюда они изредка огрызались автоматными очередями, но чаще всего пускали зеленые ракеты в сторону вокзала — с явной целью навести на него свои самолеты. Тогда Червяков (он был ранен в обе ноги и уложен на разбитую скамью) приказал пускать точно такие же ракеты в направлении пристанционных домишек, чтобы ввести в заблуждение фашистских летчиков. И хитрость удалась: шнырявшие над городом бомбардировщики с черно-белыми крестами сбрасывали смертельный груз где придется.
Это был, вероятно, последний приказ Червякова. Командование первым батальоном принял старший лейтенант Федосеев, спокойный, с виду даже медлительный человек с тихим голосом и как бы заспанными крохотными глазками, похожими на две голубых капельки. А между тем под его неторопливый говорок гвардейцы, хотя и не спеша, зато основательно «обживались» в здании без окон и крыши. Одни расчищали места завалов и устанавливали ручные пулеметы; другие же, наоборот, возводили из битого кирпича стенку там, где было голое прострельное пространство; третьи, наиболее домовитые, сооружали из двух расщепленных диванов подобие ложа, чтобы улечься и сейчас же заснуть мертвецким сном; четвертые, несмотря на забинтованные головы, балагурили в наивной надежде забыться, пусть на время, от адской боли; пятые мечтательно вздыхали: «Эх, чайку бы! И супа котелок!», но в конце концов довольствовались одними сухарями…
А в душе Савелия Никитича, казалось, все чувства притупились. Он не испытывал ни усталости, ни голода и с блуждающим взглядом сидел на поваленной бетонной урне с окурками. Тут же, рядом с ним, пристроился боец в продырявленной каске, который своим желтым ногтем, как лезвием, потрошил застарелые, чуть ли не от мирных времен, окурки и с плутоватым видом счастливца, обхитрившего саму судьбу, ссыпал прямо в пустой котелок жалкие табачные крохи. Но вдруг он вскочил, вытянулся и гаркнул что-то приветственное, под бренчание упавшего с колен и покатившегося котелка. Лишь только тогда, пожалуй, и вышел Савелий Никитич из состояния мрачной угнетенности — взглянул уже сосредоточенно…
Напротив стоял новенький, в свежих вмятинах, «виллис», а на ступеньке его высился военный в распахнутой генеральской шинели, но в низко надвинутой простой солдатской каске, в грубых запыленных сапогах, которые попеременно приударяли каблуками по ступеньке, в порыве властного нетерпения.
— Комбата ко мне! — приказал генерал и, как бы воспользовавшись паузой ожидания для отдыха, ладонью сбил с потного лба каску на затылок, отчего сразу же выбросился вперед тугой стружистый завиток светлых волос, такой знакомый. — А вы как
