Юность - Николай Иванович Кочин
И представьте, находил немец деньги и немедленно, сегодня же. Как он их находил, его секрет. Башковит был, ничего не скажешь.
Карла Иваныча мы — все сельские — отлично знали. Он постоянно нанимал на селе батраков. Мужики называли его «жила». Плешивый, с белыми пушистыми волосами, с розовыми щеками, с отвислым широким кадыком, при белом галстуке, при золотых кольцах, на кривых ногах, с огромным животом (он каждодневно наливался пивом), обходительный и тихий, он со всеми знакомился, всех называл по имени и отчеству и всем подавал руку. Вот этим он и был страшен. Отец говорил, что это самый опасный человек на земле, никогда не узнаешь, когда и кого он укусит. Он судил мужиков за каждую помятую травинку в барских лугах и разорял крестьянские семьи, походя, с необыкновенной предупредительностью, многих он пустил по миру и отправил на каторгу. Отдавал он и деньги в рост. На селе все, как один, говорили, что он богаче барыни, но архиплут, и если бы не был хитер, как дьявол, он давно был бы хозяином имений, которыми управлял.
— А имения у барыни были в двух губерниях. Ведь она приходилась племянницей графу Орлову-Давыдову, получила от него, да и после мужа много досталось. Но всем распоряжался Карл Иваныч. Барыне-то денег надо было прорву. Она хоть и в годах была, космы-то уж седые, да поди вот, кровь-то еще бунтовала. Как только овдовела, то при ней в мущинах сперва один французик состоял. Она на мущин, страсть, охоча, по французу сходила с ума. Бывало, носимся по заграницам, сколько он денег просадит, просто ужас. И ничего — все прощала; деньги, говорит, только и существуют для того, чтобы их тратить. Тогда только и шлют то и дело Карлу Иванычу телеграммы: денег, денег, денег… Но все-таки француз старуху еще богаче нашел. Барыня-то долго бесновалась, убивалась по нем, пока барона не встретила. И вот, братцы мои, барон Жомини, наш сосед по имению, вдруг попал в случай. Как раз на тепленькое место сразу угадал. Федьку-кучера тогда же по шее (он был проходным у барыни). Барон великолепно обосновался, и мы тому были все рады. Все-таки в доме барином барин, а не Федька-кучер, наш брат. Когда свой брат по шее, оно вдвойне тяжелее. Да и расходов с барином меньше. Беден он был, про него говорили, что его именье выгоднее не иметь, чем иметь. Понатерпелся при нужде-то, сам обедать в гости ездил, а тут такая лафа, ввалился к нам, как мышь в короб. Не иначе, в сорочке родился барон, Живет, как сыр в масле катается, и в ус себе не дует. Но живет, прямо скажу, без буянства, без драки. Изо дня в день наливается, только и ходит с налитыми зенками, как статуй. Мы все прямо души в нем не чаяли, пить пей, только в хозяйство не суйся. Карл Иваныч всем нам даже приказ объявил: барону в пьянстве всяко содействовать. Бывало, барон только заскучает, я ему уже тминной несу или очищенной, — очищенную русскую он всего больше любил и пил ее как лошадь. Она, говорит, кровь полирует. Так и жили, тишь да гладь — божья благодать, в радости до самой этой нашей завирухи, когда все вверх тормашками полетело. А пока суть да дело — благоденствовали. Зимой гонка на тройках. На шести пошевнях с бубенчиками поедут кататься на речку. Там ледяные горы. Там угощение — а ля пейзан: блины с зернистой икрой, жженка, на которую привозили ананасы из Питера, ром, коньяк, араки, шампанское. Про это вам, мужикам, даже во сне не снилось, а я пивал. Так-то вот нальются и опять носятся по полям до ужина. А летом барыня с гостями забавлялась в парке. А парк, сами знаете, у нас какой: газоны, фонтаны, беседки, караси в пруде. На обед гостям подавали целых гусей, уток, индеек, отлично прожаренных кусками, но сложенных в натуральную форму.
Бывало, так-то баре пируют, а деревенские ребятишки с чашечками уж ждут у забора остатков с барских блюд. Этих объедков много оставалось, мы их по чашечкам поровну и делили. Радости-то сколько было у ребятишек. Привольная, хорошая была жизнь, куда там! И вдруг — нынешнее несчастье, социализм, революция, пролетария всех стран, соединяйся и прочее такое. С меду да на картошку. И к тому же объявился вдруг барынин пропащий сын, непутевый этот Жоржик. Как снег на голову. Жоржик где-то служил. Таких тогда называли «земгусары». Числились они по военной части, погоны носили, а болтались в тылу, как дерьмо в проруби, дело не делали, деньгу зашибали да с артистками путались. Приехал наш Жоржик и сказал, что с самим Керенским рассорился. Тот ему руку подает, а наш артачится: «Я, говорит, господин премьер, корниловец». Старый князь и тот знал норов сына, разделил перед смертью свое именье: половину жене, половину ему. И заказал жить им в мире да в согласии. А сын тут же все свое спустил и неожиданно прикатил к мамаше. Мы так и ахнули. Вот тут у них и началась баталия — унеси ты мое горе. Вслед за ним прислали матери большую кучу векселей. Везде, где бы он ни был, везде он под мамашино именье векселя выдавал. А именье-то и без того дышало на ладан. Он подписывал, мать расплачивалась. Карл Иваныч деньга выдавал. И под конец и она расплачиваться устала… Векселя ему в лицо кинула да и говорит: «Ты свое прокутил, лоботряс, и до моего добираешься, на-ко, выкуси!» (Она, когда свирепела, то всегда смачно по-русски выражалась.) А он: «Ты отцово наследство с Альфонцем прогуляла». (Французика Альфонцем все звали за глаза). Барыня в
