барону хочет отдать, а половину сплетницам этим, монашкам Дивеевского монастыря. Но ты сам знаешь, что я единственный законный наследник имений. И вот представь, скоро она ноги протянет и все княжеское добро достанется этим черным ханжам и скоту барону Жомини. А ведь я князь — потомок Чегодая. Наша фамилия занесена в бархатную книгу знатных княжеских родов России. Мой род ведется по другой линии от Рюриковичей. Я имею больше прав на престол, чем даже Николай Второй, хотя я на престол и не претендую. Подумай, если мать выжила из ума и решила пресечь наш род, то это ее тягчайшее преступление. Она большевичка. А большевики надругаются над благородной костью и изведут ее корень. Поэтому для спасения нашего благородного рода, которому ты служил пятьдесят лет верой и правдой, иди и выкради ларец, в котором хранится эта злосчастная бумага. Это тебе зачтется, в большую заслугу зачтется. Когда вернется государь, то я ему скажу: «Вот Ферапонт — настоящий твой слуга, он спас от разорения знатного князя Чегодаева». И государь-император даст тебе денег столько, сколько твоей душе угодно». У меня даже руки-ноги затряслись от таких реляций. Боюсь — страсть, но перечу: «Барин, батюшка, где это мне, старому дураку, знать такие барские секреты». — «Хочешь жить — скажи, где ларец барыни, а не хочешь — будешь здесь в парке под прелой листвой гнить». Стою, и всего меня бьет, точно во мне черная немочь. Конечно, как я при барыне двадцать лет слугой ее состоял после барина, то не было от меня у нее никакой тайны. Тот ларец, верно, был, но о том только я знал да она. Он лежал в потайном месте, в стене, а ключ у барыни висел на подвязке. А в ларце, в нем, конечно, все состояние барыни, ну, там бриллианты, кольца, серьги, брошки, всякие ожерелья, — все это золотое. Она ведь рассудительная, думала: вот революция затянется, убегу с этим добром за границу, к мил-дружку. Решаю, как мне быть при этом? Сказать про ларец, так выходит, какой же я слуга. А не сказать — ложись живым в могилу. А он горяч был и неистов — страх! Ему застрелить ничего не стоило. Один раз с артисткой ехал, а конь его (он стоил пять тысяч), орловский чистокровок, потянулся мордой и бархатное платье артистки обслюнявил. Барин тут же револьвер к уху коня — и коня ухлопал. Рухнул под ним красавец конь, вся дворня взвыла. А он ничего: «Это тебе, подлецу, наука, умей быть деликатным с благовоспитанными дамами». Это у них в роду первое дело — смертная расправа. Отец собаками затравил столько простого народу — не перечесть, и все с рук сходило. Сам губернатор — приятель был. Да, братцы, нагляделся я, сильнее денег только бог. Но все-таки опять я рискнул поперечить: «Не знаю, где ларец, барин, хоть убей… не знаю». — «Ну, убивать рано, говорит. Убить я всегда успею. А ты иди и узнай. Точно узнай, где ларец. Но если, упаси боже, выдашь мой секрет мамаше, застрелю на месте, как паршивую собаку». Извелся я весь в эти два-три дня, надо прямо сказать. А он каждый момент ловил меня и пытал вопросом: «Ну, узнал, старик?» И на карман показывает, где револьвер. Сохну, сну лишился, еда в рот нейдет. И вижу, между прочим, Карл Иваныч все с ним да с ним, значит, переметнулся, дьявол, чует кошка…
И вот вместе поймали меня в нужнике: «Зажился, старый пес. Пора признаваться, где ларец, или сейчас же камень на шею да в сточную яму бултых…» Тут я и сплоховал, признался: находится, мол, ларец там-то и там-то, в очень потайном месте, но достать его никак нельзя, ключ у барыни на подвязке… «А ты, говорят, сними его с подвязки-то ночью, и делу конец». Меня даже в холодный пот ударило, и пошел по коже мороз. Зубы стучат, отказаться от злодейства хочу, а говорю со страху противное: «Как же это мне сделать, коли в той комнате у нее или барон ночует, или монашки торчат?» «А ты, говорят, не бойся, барон за нас, только ключ нам достань…» А меня всего бьет, как в лихорадке: и меня убьет, и ее убьет, думаю. А он, словно мысли мои читает, говорит: «Ты не бойся, мы убивать ее не будем, на нее пули жалко. Я, говорит, там в доме верного человека имею… барон, говорит, мне принесет ларец, вот только ключ достать». Туда-сюда, целую ночь меня пытали, вся душа изболелась, я и согласись. Ночью подкрался, когда она спьяна лежала, да ключик у ней с подвязки и отрезал и ларец достал. Принес его, а они с Карлом Иванычем открыли его, сперва бумагу посмотрели: «Так и есть, хотела меня такая-этакая по миру пустить. А поделено наследство даже не на две, а на три части: барону, монастырю и стервецу Альфонцу». Смеются и из ларца все ее золотое приданое начисто выгребают. Меня страх забрал: «Что вы делаете? Да ведь это форменный грабеж. Так только бандиты поступают», — даже заплакал. «А ты, Ферапонт, — и принялись утешать, — понять должен, что сейчас нам эти золотые безделушки позарез нужны. Царя выручать, порядок в стране устанавливать. Видишь, хаос везде. Адмирал Колчак не сегодня-завтра будет здесь. А она понять этого не хочет. Сидит на золоте, как клушка на яйцах. Сидит и Россию просидит. Россия гибнет, а ей и горя мало». Словом, той же ночью ключ я привязал опять к подвязке и водворил ларец на прежние место.
Утром барыня проснулась и — точно сердце ее чуяло — хвать за подвязку. А ключ-то подвязан к другой подвязке. Она как закричит: «Ларец мой, ларец!» — бросилась туда к потайному месту, а оно не заперто, и в ларце пусто. Тут она сразу и упала. Когда пришла в себя, говорит: «Я — погибла. Ведь это все, что у меня осталось. И о загранице нечего думать. Где барон?» — «Его нету». — «Где молодой барин?» — «Уехал». — «Позвать Карла Иваныча». — «Он вместе с ними отбыл». — «Так я и знала, говорит, что они все против меня сговорились. Один ты, Ферапонт, у меня верный слуга. Думала, хоть у барона совесть есть, отогрела змею на груди». — «Это точно, — говорю, а у самого ноги трясутся, — подлинно змея». И с той поры барыню точно подменили. Мужского полу ей на дух не надо. На уме одно, как бы усадьбу не подожгли, как бы не ограбили, как бы не убили окрестные жители. Напустила целый дом приживалок, беглых барынь, калечек, монашек. Ворота усадьбы стали
