Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Запир не отозвался. Но стук повторился.
Чувствуя, как в нем снова поднимается ярость, Запир дернул засов и распахнул дверь.
На пороге стояла девушка в черной одежде. Черный кружевной платок, туго перехваченный под подбородком, подчеркивал бледность ее впалых щек. Глаза ее смотрели испуганно. Еще бы! Перед ней стоял разъяренный, со взмокшим лицом и мутными глазами однорукий мужчина в выцветшей солдатской гимнастерке без пояса.
Запир молчал. Он не любил разговаривать с женщинами.
— Мне сказали… — наконец выдавила девушка, — что ты можешь сделать памятник. — И она на всякий случай отступила на шаг.
— Кому памятник? — спросил он отрывисто.
— Погибшему.
— Хотите сделать из меня кладбищенского халтурщика?! — закричал Запир. Девушка все больше и больше его раздражала.
Крик Запира услышал директор совхоза, проходивший мимо.
— Запир, ты что это разоряешься? — миролюбиво сказал он, появляясь в дверях. — Это же наша участковая медсестра Калимат. Я сам ее к тебе послал. Послушай, сделай ей памятник. Я тебя на месяц от работы освобожу. — И директор вошел в мастерскую.
— А это что? Кто это разбил? — испуганно спросил директор, увидав обломки скульптуры.
— Никто, — мрачно отрезал Запир, — я сам.
— Ты с ума сошел? Вабабай! Что ты наделал! — И директор схватился за голову.
Запир, смутившись, молчал. Девушка стояла, прижавшись к стене, и испуганно смотрела то на Запира, то на директора, то на обломки глины.
Запир так же молча шагнул к стене, сорвал с гвоздя широкий ремень и, отвернувшись, перетянул им гимнастерку.
А девушка, поставив на пол свою сумку, присела на корточки и стала собирать куски разбитой скульптуры. Внимательно разглядывая каждый, она пыталась приложить один к другому.
— Что можно сделать одной… — наконец подал голос Запир.
— Не потому не получается, что у тебя одна рука, а потому, что ты не можешь взять себя в руки, — не поднимая головы, строго сказала Калимат. — Ты просто внушил себе… А ведь даже по этим кускам видно, что все у тебя было хорошо… Скажи, ты любишь Бетховена? — вдруг спросила она.
— Бетховена? — вопрос больно отозвался в душе Запира.
Он выбежал из мастерской в комнату, где стояла его кровать, и снял со стены открытку с бюстом Бетховена.
— Вот этого Бетховена я люблю! Эмиль Антуан Бурдель…
— А музыку, музыку Бетховена ты любишь? — настойчиво спрашивала Калимат.
— Не знаю. Я никогда не задумывался. Не слышал, — признался Запир.
— Не слышал Бетховена? — удивленно спросила Калимат. — И ты не знаешь, что он, оглохнув, писал музыку?..
— Не знаю, — вздохнул Запир. — Но я всегда видел необыкновенное в его лице. Я только не знал, что… Калимат, расскажи мне о нем…
— Хорошо, я тебе расскажу. Но сначала ты должен услышать музыку, я сыграю тебе…
Запир удивился. Он ничего не понимал. Ведь Калимат была медицинской сестрой.
Она словно отгадала его мысли.
— Да, я окончила музыкальную школу, — сказала она. — А потом поступила в медучилище, да это неинтересно, — прервала она себя и добавила виновато: — Жаль, не могу пригласить тебя домой, у нас траур по матери Зубаира.
«Так вот чего она хочет», — подумал Запир и представил себе жалкий бюст старушки среди надмогильных камней кладбища. «Этого еще не хватало», — снова рассердился он, но на этот раз почему-то не дал волю гневу, а спросил как можно спокойнее:
— Ты хочешь поставить памятник матери Зубаира?
— Да нет же, ему, Зубаиру. Пусть это будет хороший памятник, я никаких денег не пожалею.
— А кто тебе Зубаир?
— Муж. Он погиб, — просто сказала Калимат.
— А кем он был?
— Каменщиком… Конечно, до войны, а потом солдатом.
— Каменщиком? — переспросил Запир. И снова взволнованно заходил по комнате. Прежняя жажда творчества поднималась в нем, радуя и пугая.
Прежний, такой близкий образ — образ отца — возникал в памяти…
— Видишь ли, — пояснил он удивленной Калимат. — Дело в том, что… мой отец… тоже был каменщиком.
Когда Калимат ушла, Запир вернулся в свою мастерскую и замер. Полутемная, нескладная комната с маленькими оконцами и нависшим потолком была пронизана солнцем. Оно ломало свои лучи на стеклах окон, отбрасывая на стены дрожащие блики.
Запир вышел на улицу, заваленную камнем. Это совхоз отстраивался после войны.
Дорога привела Запира к холмистому склону: здесь зеленел виноградник, совсем еще молодой, посаженный после войны.
Домой Запир вернулся поздно.
Проснулся Запир на заре. Он чувствовал в себе пьянящую силу жизни, словно выпил все молодое вино земли и теперь весь солнечный жар этого хмеля бродил в нем.
…Калимат пришла к нему в полдень, в той же черной одежде, с той же сумкой, из нее торчал уголок больничного халата.
— Расскажи мне о своем каменщике. Ведь я должен знать того, кого буду лепить, — попросил Запир.
И Калимат, доверчиво взглянув на Запира, присела на стул.
Она росла в городе. Отец дирижировал оркестром. Мать преподавала в музыкальной школе, куда ходила и Калимат. В последний год учебы ей вместе с другими приходилось выступать на заводах и стройках.
И вот однажды Калимат оскандалилась. Плохо играла. Девушкам, которые танцевали, преподносили цветы, а ей досталась всего-навсего пара вялых хлопков. Стыд захлестнул Калимат. Она убежала за сцену и там дала волю слезам. За занавесом самодельной сцены, на шаткой табуретке, она рыдала до тех пор, пока перед ней не вырос огромного роста парень в комбинезоне, забрызганном раствором.
— Эй, принцесса, вставай. Пора убирать сцену, — грубовато пробасил он.
Калимат продолжала всхлипывать, и парень не унимался.
— Знаешь, тебе только в детский сад ходить. Знаешь: «В лесу родилась елочка…»
Ненависть к этому зубоскалу обожгла Калимат. Она вскочила, спрыгнула со сцены и… упала. Вот тут-то впору было по-настоящему зарыдать, но Калимат взяла себя в руки. Ни за что не хотела дать повод для новых насмешек.
— Сильно ушиблась? — забеспокоился парень. — Гляди-ка, кровь идет. Погоди, я йод принесу.
Через секунду он появился с йодом и, несмотря на сопротивление Калимат, упорно закрывавшую колено, залил ссадину йодом и забинтовал.
Когда Калимат, прихрамывая, вышла на улицу, было уже темно. Парень увязался за ней.
Так продолжалось несколько дней. Он ждал ее у школы — она проходила мимо.
Но в один прекрасный день, вернее вечер, он догнал ее, схватил за руку и потащил на берег Каспия. И скоро весь мир с шумными веснами, с цветущим летом, щедрой осенью и белой зимой вмещался в один взгляд Зубаира…
А как он работал — камни ложились у его ног, как прирученные птицы!
И однажды, когда он сказал ей обычное «до завтра!», она сказала:
