Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Он подошел к высокой фигуре солдата. Порывистое движение вперед, как перед атакой, острое дуло винтовки, пустые бельма глаз.
«Плохо», — сказал Запир. И слово это в огромной комнате прозвучало как обвал, готовый снести и раздавить всех этих неживых солдат и каменотесов, в которых мастер всей душой пытался вдохнуть жизнь.
«Что, хочешь стать Роденом? — спросил он самого себя и захохотал. Он схватил топор, стоявший около скульптуры солдата, и, размахнувшись, ударил по ней. Куски сухой глины разлетелись во все стороны. Запир отвернулся.
«Если бы это было искусство, я не смог бы… топором. Как по живому. Это было бы убийство. А я смог! Значит, это просто глина, да, хорошая, добротная глина из обрыва под горой. И только!»
Но даже этот поступок и следы разрушения, которые столь явственно напоминали о себе, не сломили его. Он еще не испытывал той опустошенности, той слабости, которая, почти как спасение, иногда приходит к человеку.
Когда Запир увидел на полу обломки того, что еще минуту назад было скульптурой солдата, пусть даже похожей на тысячи других, а теперь стало сухой глиной, ярость с новой силой овладела им. Она билась в нем, как в неистовстве бьется горная река о каменные берега. «Буду пастухом, косцом, разнорабочим. Но даже там — много ли от меня пользы. С одной-то рукой?» Запир рванул пустой обвисший рукав гимнастерки и застонал, вцепившись в него зубами.
В такие минуты, а в последнее время они случались у него часто, он вспоминал все обиды, которыми так щедро одарила его судьба.
…Матери своей он не помнил. А мачеху Хатимат сразу же невзлюбил. Она ни разу не улыбнулась ему, не сказала ни одного ласкового слова. Отец его, каменотес, редко ночевал дома.
В те предвоенные годы в ауле много строили — школы, больницы, колхозную усадьбу. И потому отец все время пропадал в горах — он резал скалы и обтесывал камень.
Запир же оставался дома с мачехой. Хатимат была хорошей хозяйкой: проворная, она сновала по дому — работа так и горела в ее руках. В хлеву у Хатимат было так же чисто, как и в самом доме. Но эта ее чистоплотность только угнетала маленького Запира. Он не знал, где ему можно сесть и куда ступить, чтобы не услышать ее окрик. А чтобы принести в дом какие-то железки или обстругать палочку хотя бы во дворе — об этом не могло быть и речи!
Даже кормила Хатимат его не в комнате у очага, а на крыльце. И если на пол падала крошка хлеба, тут же она замечала ее и принималась долго и нудно отчитывать Запира.
Правда, Хатимат никогда не била Запира, но он боялся ее как огня. Боялся и ненавидел. Стоило ему услышать далеко на улице ее холодный, резкий голос, который пронзал его с головы до пят, как его бросало в дрожь и хотелось где-нибудь спрятаться.
Когда же приходил отец, Хатимат преображалась. Ее тонкие брезгливые губы растягивались в ласковую улыбку, а голос журчал, как родник.
Ослепляя мужа горящими глазами, она уводила его в комнату и тут же закрывала дверь на засов.
Даже обед в горы она носила ему сама, хотя обычно в ауле это делали дети.
И потому Запиру не удавалось ни повидаться с отцом, ни поговорить с ним. Он даже не знал, где отец работает.
Так и жил Запир, не получая ни материнской, ни отцовской ласки, пока однажды не пришла ему в голову дерзкая мысль — пойти следом за Хатимат, когда она понесет отцу обед…
И вот, прячась за скалами, то отставая, чтобы она не услышала его шагов, то догоняя, чтобы не потерять ее из виду, Запир крался за мачехой. Долго они шли, петляя по узким горным тропинкам и никого не встречая на пути, пока не вышли на открытое пространство, окруженное голыми скалами. Здесь среди камней Запир и увидел своего отца. Мускулистый, с черными от загара лицом и руками, голый по пояс, он показался сыну мужественным великаном, который один, рассекая эти скалы, нарубил столько камня. Железный лом и тяжелый молот он держал так, словно они были легче пуха.
— Сурхай! — крикнула мачеха и как птица полетела навстречу мужу.
Спрятавшись за скалой, Запир видел, как отец обернулся на крик, как он бросил молот и, ударяя ладонями друг о друга, отчего белым облаком взвилась каменная пыль, пошел ей навстречу. Руки отца были похожи на два куска чугуна, которые, прикасаясь друг к другу, высекают искры.
Как трудно было Запиру усидеть в своем укрытии, как хотелось подбежать к отцу, уткнуться в его голое, блестящее, сильное плечо. Но вместо него это сделала Хатимат. Опустив на землю сверток с едой, она бросилась к мужу, и белая длинная кисть ее руки легла на его плечо.
В этот момент Запир так ненавидел ее, что даже взял в руки камень.
Потом отец и Хатимат сидели рядом. Белый платочек был расстелен на земле как скатерть. Хатимат то подкладывала отцу еду, то наливала из кувшина молоко. Сама она не притронулась ни к чему, а только преданно смотрела, как он ест.
Когда же Хатимат ушла и отец, глубоко вздохнув, взял в руки молот и уже было размахнулся для удара по скале, Запир подбежал к нему.
— Как ты сюда попал? — удивился отец.
— Я хочу остаться с тобой, — отвечал сын.
— Но разве можно оставить дом без мужчины? — подумав, ответил отец.
— Я хочу остаться с тобой, — не отступал сын.
— Тебя обижают дома? — догадался отец. — Скажи мне, сынок? — И он, взяв на руки сына, высоко подкинул его над головой.
— Нет, но я хочу остаться с тобой, — упрямо твердил сын.
И тут Запир увидел, каким печальным стало лицо отца, как задумчиво посмотрел он в ту сторону, куда ушла Хатимат. Он опустился на камень и посадил сына на колени. Вздохнул, и так тяжел был этот вздох, что Запиру почудилось, будто отец плачет. Тогда Запир протянул руку и несмело коснулся отцовской щеки. Она была небритой, ладонь словно прошла по кусту колючек.
Что почувствовал сын, гладя отца по щеке?
Что ощутил отец от этой робкой сыновней ласки?
Но это была их первая ласка, и она сблизила их. Она вернула сыну отца и напомнила отцу о том, что у него есть сын.
— Ты будешь жить со мной, здесь, — сказал отец. Он
