Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Был ясный летний полдень. Ни облачка, ни выстрела, ни звона скрестившихся кинжалов.
Жавгарат — самоцветный камень — танцевала. Ее руки ломались, как крылья ласточки. Все было обычно, все как всегда в ее чудесном танце, только иногда она вдруг словно оступалась да смотрела поверх голов, туда, где кружились орлы и сверкал снег…
Наконец Жавгарат остановилась. Смолкли зурна и барабан. Жавгарат сняла платок и набросила его на плечи Салихат. А та, смущенно улыбаясь, взглянула на Сулеймана. И взгляд этот означал, что Салихат приняла подарок жениха и стала его невестой.
А Жавгарат вышла из ликующего круга и медленно-медленно побрела вдоль ограды, рукой держась за рану, которую закрыла мотком конопляных ниток, пропитанных медом. В глазах у нее все потемнело. Последний свой шаг она сделала у родного крыльца. Никто так и не услышал ее последнего стона.
И только после ее смерти люди поняли, как дорого заплатила красавица Жавгарат, спасая запятнанную честь своего брата.
На другой день с ботлихскими женщинами мы поехали по району и едва стали спускаться с горы, как нашу машину чуть не сшиб мотоцикл.
— Это же Абакар! — закричала художница нашего журнала Камила.
Визг тормозов, резкий толчок, скрип колес, и наш шофер Абакар с трудом увернулся от роковой встречи с Абакаром-мотоциклистом. А тот, отшвырнув свой мотоцикл, бросился к нашей Камиле, уже бежавшей ему навстречу, и, схватив ее руки в свои, измазанные мазутом, так тряхнул их, что мы зажмурились.
С криком «Убью!» он потащил Камилу к пропасти. Камила, как ни в чем не бывало, захохотала.
Ее смех привел новоявленного Абакара в чувство. Он отпустил Камилу.
— Надоели мне твои командировки, — пробубнил он себе под нос. — Поедем домой!
Камила покорно села с ним на мотоцикл, и они умчались.
Все это длилось две-три минуты — как во сие!
В чем же дело?..
В удрученном молчании мы поехали дальше.
Сколько мы говорили, писали о раскрепощении горянки — и вот тебе на! И все это на глазах у ботлихских женщин. Ничего себе, случай из практики!..
Но каково же было мое удивление, когда вечером, возвратившись в Ботлих, мы увидели там Камилу. Мне стало полегче, хоть все-таки от стыда за Камилу освободиться не удалось. Я старалась не смотреть на нее. Но Камила сама подошла ко мне и смущенно сказала:
— Простите меня… Он просто ревнивый. Целый день на бульдозере в Чиркее. Электростанцию строят… Далеко домой, а все-таки дома ночует. Ну, и обидно ему, если он не застает меня. Знаете, в чем вся моя жизнь? При случае расскажу…
Камила хотела еще что-то добавить. Но нас окликнула Патимат:
— Хватит вам шушукаться! В городе наговоритесь. Идите к столу, хинкал готов.
Пришлось нам подчиниться, хотя я очень жалела, что наш разговор с Камилой прервался. Одна назойливая мысль все не давала мне покоя: как редко, в сущности, заглядываем мы в души близких и дорогих нам людей. Просто порой ничего о них не знаем, хотя годами работаем бок о бок. И я решила: как только вернемся в Махачкалу, предоставить тот самый нужный Камиле случай, о котором она обмолвилась. Муж Патимат, председатель Ботлихского колхоза, был в командировке, и потому мы снова оказались в нашем уютном женском кругу.
— О, Патимат! — засмеялась одна из женщин, кивая на стол в дымящихся клубах ароматного пара. — А мужу скажешь: «Дорогой мой, я так без тебя скучала, ничего не ела, не пила, даже очаг не зажигала».
— А как же, — поддержала шутку Патимат. — Я, как Умайганат, без мужа одну сухую лепешку грызу, да и та величиной с тыквенное семечко. Есть тут одна старушка в ауле. Ей уже за сто. А прославилась она тем, что… Да слушайте лучше по порядку, — перебила себя Патимат. — Муж ее, мастер-шапочник, еще до революции шил папахи — шил зиму, весну и лето, а осенью отправлялся обменивать их на хлеб. Он приносил домой зерно и снова уходил. Но каждый раз, возвращаясь, не находил дома ни крошки. А жена, встречая его, причитала: «Как хорошо, что ты пришел, а то я давно уже не зажигала огня, потому что нечего варить». Удивлялся мастер: куда же девается зерно, что он приносит. Неужели она одна может столько съесть? И вот однажды решил он проследить за женой. Простился вроде бы с ней, а сам, крадучись, вернулся, поднялся на крышу и приник к дымоходной трубе. Видит — жена берет из ларя три кило муки и замешивает тесто, получается оно величиной с пухленького ребенка, который уже умеет сидеть. А на огне кипит котел, из которого можно накормить целый аул. Приготовленное тесто жена бросает в котел, толченый чеснок заливает полной миской сметаны и с этой подливой ест вареный кусок теста. «Ничего себе!» — вздохнул бедный мастер и решил научить жену уму-разуму. Друг его дал мастеру такой совет: «Жена твоя, — сказал он, — не знает истинной цены хлеба. Научи-ка ты ее шить папахи — пусть потрудится». Но мастер с грустью отвечал, что, во-первых, он свое дело никому не доверит, а во-вторых, такая нерадивая жена все равно ничего не сделает. Тогда умный друг поразмыслил и сказал: «Возьми-ка ты ее разок с собой. Пускай она на своей спине хоть зерно потаскает». Мастер так и сделал. С тех пор жена его поняла цену хлеба и стала беречь каждое зернышко.
А в нашем ауле с тех пор каждую нерадивую хозяйку называют Умайганат.
— Патимат, — засмеялись за столом, — и тебя сегодня можно назвать Умайганат. Чего только нет у тебя на столе! — и кукурузный хинкал с овечьим сыром, и бобовый, с поджаренным курдюком, и пшеничный, что плавает в соусе из кислого молока с чесноком, и домашняя колбаса, и мясо всякое — на любой вкус!
— Так то для дорогих гостей, — шутливо оправдывалась Патимат. — Ешьте, милые! — Она раскраснелась от долгого стояния у плиты, глаза разгорелись от гостеприимного радушия. И вся она — свежая, здоровая, щедрая, дышала земной благодатью, как осенний сад.
— Патимат, а ты еще про Асму расскажи.
— Что это вы расходились? Надо гостей угощать не хабарами, а тем, что есть на столе, — отмахнулась Патимат, но все дружно настояли на своем.
Патимат слыла в ауле лучшей рассказчицей, и женщины готовы были по сто раз слушать из ее уст одни и те же, уже заученные наизусть истории.
— Ну, слушайте, — лукаво блеснула глазами
