На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Понемногу дыхание у мужа становилось ровнее. При помощи Моти он захотел уже сесть. Посидели, помолчали, не заглядывая в лицо друг дружке. И наконец отстранив жену легким движением руки, поднялся на ноги, пошел неверными медленными шагами, как ходят выздоравливающие после тяжелой болезни.
Дома Мотя плотно занавесила окна в комнате, где стояла односпальная кровать, откинула покрывало, но тут снова повторился отстраняющий жест непокорного больного, и она оставила его одного.
…У них еще не появилось внуков. Малых племянников Витю с Любашкой, Корней Мартынович скрытно любил извечной страдательной дедовской любовью, — вовсе не так, как любят детей родители, не думающие о собственном до поры до времени незаметном старении. Ведь в появлении на свет внуков, в их скороспешном взрослении деды с бабками провидят уже сквозь недолгие годы неизбежный конец своего проживания на милой земле, но все-таки утешаются детством внучат, потому что они продолжатели в неразрывной цепи поколений их родового корня. А если продолжает жить корень, то не так горек предрешенный конец.
Корней Мартынович спал и не спал, в памяти вспыхивали картины мимолетно примеченного когда-то среди повседневных сует. Вот Витя с Любой на лужайке под окнами дома играют в кучера и лошадку. Спорят, отнимая друг у дружки веревочку, — тому и другой хочется быть непременно лошадкой и не хочется почему-то быть кучером — «дядькой Петькой Маракиным!» Вишь ты чего, велики ли, клопы, а тоже что-то соображают, дают оценки взрослым. Маракин, поди ж ты, чем-то им неугоден, представляется, видно, страшилищем с вожжами, с кнутом в руках!
На другой день после гибели ребятишек Корней Мартынович правил хозяйством, не выказывая людям переживаний.
4
А Коля Матроскин неделю после похорон ходил хмельной, но держался строже, чем самый трезвый. Не покачнется, не шагнет опрометью. Лишнего слова не выдавит из себя.
Старый недруг председателя Семен Никанорыч Шургин ловит Колю на улице, пристает к нему:
— Ты чего, парень, как рыба карась, молчишь? Какого хрена ты вымолчишь? На твоем месте в голос кричал бы каждый! В колокола надо бить на твоем месте! Сам закон чести велит тебе занесть меч отмщения, смахнуть башку с плеч этого сапустата! — мешая, как всегда, велеречивость с безграмотным произношением, распалялся Шургин. — До каких пор храпоидол будет га́литься над трудолюбцами?! Писать! Писать надо! В суд! В прокуратуру!: В областной орган! В самою Москву!
Коля слушает и не слушает. Молчит, сцепив зубы.
— Факты у тебя железные! Анализ им только дай! Это ж надо было доумиться — сымать на покос человека, ответственного за все электричество! Сено, вишь, сено ему дороже жизни людской! Да чтоб ему глотку заткнуло гнилым-плесневым!
Кипело, кипело у Коли внутри и однажды вырвалось наружу безысходное горе: объявил своего зятя прямым виновником смерти своих детей. Стал бесчествовать Корнея Мартыновича при народе. Говорит, добьюсь тюрьмы этому душегубцу!
Дело и впрямь дошло до писания бумаг.
— Излагай так… — толмачил Коле под руку Семен Никанорыч Шургин: — «Председатель — никакой он не коммунист, он есть узурпатер демократических прав советского общества».
— Ну вас, дядь Семен, — мотал головой Коля. — Это, скажут, какой еще «узурпатер»! — отродясь я такого не слыхивал. Небось и сами не понимаете, что оно такое.
— Ты знай пиши, пиши. Кому надо — поймут. Развивай мысли: «он есть зажимщик и лиходей, ибо ради целей наживы способный растоптать человеческую натуру…» Чего тут непонятного?
— Не хочу по-вашему. Брехология какая-то, муть. Я приведу факт, что именно через его беспощадность по выполнению колхозных работ я лишился двоих детей. Прошу привлечь Костожогова к уголовному суду…
— Ну, рысуй тогда, как сам знаешь, — пыхнул Шургин самосадным дымом поверх склоненной над тетрадкой головы Коли Матроскина. — Не хотишь по-культурному — жаль, жаль! — но не буду ума наставлять. Я ж только к тому советую, чтобы поприжигалистей гвоздануть! Валяй, строчи. Я удаляюсь. Тем более вона, как раз сам Змей Горыныч показался на горизонте…
«Змей Горыныч…» В самом деле змей? А хоть бы один живой человек подумал, что со дня гибели ребятишек этот самый «змей» нигде места себе не находит. Людям-то как бы он себя выказал? Гореловцы за долгие годы привыкли видеть его только в деле, только в мотовне по хозяйству, вечно нахмуренным, озабоченным, только и знающим, что наставлять да указывать. Будто и мыслей-то житейских, обыкновенных в голове у него не заводится, одно знает — посевы, скотину, постройки, да все расчеты, расчеты. Есть ли ему дело до людской, семейной нужды и беды?
Потому, как бы в отместку за черствость, и к нему от людей та ж самая безжалостность.
Уже которые сутки Корней Мартынович не ведает сна и покоя. В его груди словно оборвалась самая главная, на которой все крепко держалось, самая что ни на есть становая струна. Внутренне подавленный, совсем уже не тот, что был до сенокосной бури, он продолжал смотреть на людей, говорить и действовать все так же, будто ничего его не сбило с наезженной колеи.
…В окно Колиной каптерки, отгороженной в углу мастерской, было видно, как под старым вязом остановилась коричневая «Волга». В дверях Шургин с Костожоговым столкнулись нос к носу и ни один не кивнул другому, будто встретились незнакомые уличные прохожие…
Дверь каптерки скрипнула. Коля успел сунуть тетрадку в ящик стола. Корней Мартынович, входя, тихо сказал «здравствуй». Коля беззвучно шевельнул губами.
— Несчастье несчастьем… — начал Костожогов, отодвигая от стола табуретку. Сел, устремил на шурина взгляд, полный тоски и боли. — Несчастье, говорю, несчастьем… — повторил он и опять сделал томительную паузу. Наконец собрался, заговорил связанно: — Но подумал ли ты, что, охаивая председателя, разлагаешь в колхозе трудовую дисциплину? Подумал ли… что не только тебе и твоей жене тяжко… Другие тоже переживают, но стараются свое горе никому не показывать…
— Кто эти «другие»?! Уж не вы ли? — зыркнул Коля в сторону хозяина затравленным взглядом.
— Мы не были чужими друг другу. Общее горе не должно разъединять близких.
— Вы прекратите, или еще!.. — вскочил Коля на ноги. Глаза красные, руки дрожат, хватаются за железные предметы, лежащие на столе. — Мало?! Мало вы причинили нам зла?! Мало?!
— Тебе надо лечить нервы, Николай. Если хочешь быть человеком, а не развалиной с молодых лет. Возьми отпуск, поезжайте с Юлей к ее родителям.
Корнею Мартыновичу и Коле этой минутой могла внезапно явиться на память одна сцена свадебного обряда, когда женились Корней с Матреной. На утро второго дня, — молодые только-только успели умыться и приодеться, —
