На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
— Для исправления и будет ему срок: пусть поработает рядовым, покажет свою преданность. Сегодня он проявил себя как самый отпетый без-здельник! Разгильдяй, не думающий о благе колхоза. Чего же ради испытывать нерадивого на ответственной должности? Какой пример он может подать колхозникам? Нет, товарищи, нет, нет и еще раз — нет. С руководителей должен быть самый высокий спрос. Никакого прощения за проступки, причиняющие вред производству. Путь для исправления для таких лиц один: на общих работах.
— Крутовато берешь, Мартыныч. Так-то мы с тобой всех, работников поразгоним, останемся вдесятером, как вот тут сидим…
— Разбегутся лодыри, бездельники, преданные никуда не уйдут. Напрасное беспокойство. Лучше меньше, да лучше. Избавленные от захребетников, в сто раз энергичнее будут трудиться настоящие колхозники. Скорее придем к полному достатку.
— Ну, так, значит: Шургин — нерадивый, а тот — Петька Маракин, — он что — «преданный»? Как же мы доверим ему бригаду, когда он сроду кроме как своей бабой никем не руководил?
— А вот что и важно, товарищи: никем человек не руководил, но в споре с Шургиным оказался на десять голов выше этого бригадира. Так почему бы нам не дать возможности проявить Петру Михайловичу свои скрытые организаторские способности?
— Нешто, коли испытательный срок назначить… — сдавались понемногу члены правления.
Как в любом колхозе, так же и в «Ленинском пути» не очень-то было принято становиться поперек воли председателя. Оставаясь при своих особых мнениях, члены правления давали молчаливое согласие с занесением в протокол предложений своего главы. Он только вежливо-самоуверенно осведомляется: «Возражений нет?» — Окинув взглядом молчаливых товарищей, заключает: «Нет. Принимается». А собственно голосование — «ненужная формальность» — с каких-то пор здесь перестало соблюдаться на заседаниях. Однако зря. Ведь трудновато было бы правленцам поднимать руку «за», когда на душе скорее «против»…
…Это был самый первый, и теперь уже давний-давний, случай, когда у Корнея Мартыновича с колхозником получились «рога». То были годы сороковые, ныне на календарь всходят шестидесятые…
Хозяин убирал с дороги коряги, пеньки, сучки, мешающие подниматься в гору. И первый «пень» — Семен Шургин — был отброшен на обочину. Исчез из села надолго. Объявился снова в Горелом, когда дослужился на шахте до пенсии.
3
Под чивиканье, чоканье, цвиканье всевозможной пернатой лесной мелюзги пробудился Корней Мартынович от сна, овеваемый волнами утреннего воздуха. Спускаясь с чердака по приставной лесенке, уже полнился нетерпением окунуться в хлопоты дня и о вчерашних огорчениях, о вчерашнем допытливом газетчике, о жалобщиках-«отшельниках» думал.
Откуда-то, похоже из-за сарая, доносились звуки, какие способна издавать отлично налаженная коса, врезаясь в густую туго податливую траву. Рябко ластился к нему, а в кармане ничего не было, — поглаживая пса по голове, Мартынович обещал ему гостинцы на другую встречу. Заглянул за угол сарая, там долговязый брат Серега, голый до пояса, двигался краем огорода, обкашивая заросшую высоким пыреем межу, разделяющую его собственные грядки с сеянцами березы и сосны.
— Роса?
Серега не слышал за работой. Корней Мартынович попробовал траву ногой, ботинок остался сухим.
— Слышь! — громче окликнул он брата.
Серега обернулся:
— Хорошо ли спалося?
— Спалось как спалось. Я говорю — роса не выпала.
— Ну-к, что с того. Косить все едино надо.
— Оставь питомник на сто́рожа.
— Чтобы я-то? В колхоз? Ты, Корнюх, стал забывать: осколок войны доси ходит в грудях. Ухандокаешься эдак-то вот, он и почнет тыркаться туда-сюда, того гляди — к сердцу…
— Уж непременно тебе — к сердцу.
Костожогов, не тратя больше ни минуты, удалился прямиковой тропкой через молодой ельник в Горелое.
Роса не выпала. Так оно и предчувствовалось ему еще вчера, когда задолго до обеда на небе обрисовывались тяжеловатые, с сизыми подпалинами облака. И послышалось, будто на западе, за высоким частым березняком разок-другой громыхнуло. Не очень явственно, вроде полунамеком. Но уж коли небо заговорило, спокойствия в природе теперь не жди. А ведь на двухстах гектарах вялится свежая кошенина, дозревают перевернутые валки, уже поднялись первые копны. Только к сенохранилищу пока что не свезено ни единого воза, не сметано ни стожка.
Да, да! Угроза обозначилась еще вчера! Когда он перед отъездом в город, расстроенный жалобой «отшельников», завернул на покосы… Тогда ему почудилось, — громыхнуло где-то за березняком, и он уставился в наползающую на солнце легкую на́волочь. Едва размыкая обветренные губы, стал отдавать приказания своему заместителю, не называя его никак, — ни по фамилии — Гудков, ни по имени-отчеству — мол, Иван Васильевич:
— Завтра… до свету… все живое, — конное, пешее с граблями, вилами.
Заместитель слушал, кивал лысеющей головой. Ждал, что еще скажет хозяин. Но тот уже отвернулся, заметив какой-то непорядок в работе копнильщиков. Гудкову надо было еще уточнить кое-что:
— И трактористов со всех гусеничных, Мартыныч?
Костожогов не отвечал. Гудков кашлянул. Все-таки нужно было до конца выяснить, кто и что входит на сей раз в понятие «все живое».
— Строителей тоже? Со всех объектов?
Теперь Гудкову стало понятно. Он же знает, что в командах, отдаваемых председателем, не бывает ничего лишнего, как в ладной песне пустопорожних слов. И ничего двусмысленного, ничего половинчатого. Сказано — завтра, значит, не сегодня, но и ни в коем случае не послезавтра. До свету — то уж так и понимай: запрягать тягло, заводить моторы — обязательно до восхода солнца. И ехать только на луг. Никуда больше. Ни в какую другую сторону — ни единой подводы. С граблями, вилами — значит, не в лес по ягоды.
И был на этот раз председатель особенно неразговорчив, слова кидал, будто золотые рубли одалживал, потому что в такое жаркое время вынужден отрываться от дела из-за паскудной кляузы, а тут в его отлучку чего-нибудь да упустят и вообще сведут день середка-наполовину, когда надобно поддать вовсю!
Уже приближаясь к своей темно-коричневой «Волге», председатель бросил через плечо:
— Сельсовету сказать… всех своих… — тут он даже поперхнулся, перед тем как выдохнуть со всей силой страсти: — без-з-дельников! — И махнул, как отрубил, рукой.
Гудков потер пальцем лысину. «Сказать» сельсовету — означало объявить волю Корнея Мартыновича самой председательнице, что, мол, велено тебе, Марья Степановна, выгнать всех подведомственных сельсовету людишек в луга! Учителей, что отнеживаются в каникулярном ничегонеделании, фельдшера с акушеркой, завклуба, уборщицу, агентов и секретаршу свою — всех тех, которые хотя уставу артели не подчиняются, однако же дышат колхозным воздухом, едят выращенный колхозниками хлеб!..
Марья Степановна — женщина крутая и принципиальная — хотя и рубанет на такое указание не хуже заправского извозчика, но костожоговского наряда не ослушается. А бедному
