На рассвете - Игорь Семенович Чемеков
Так и есть, сегодня на луга до свету выбралось все живое. Только самого Корнея Мартыновича уже в восьмом часу подбросила сюда коричневая «Волга».
Кипела работа. Глядя на человеческий муравейник, только бы радоваться хозяину. Но он и минуты не постоял. Запорошенный колючей трухой, в драной майке, в мятых хлопчатых штанах, вскидывал на воза навильники по полкопны одним махом. Своим примером здоровяков подзадоривал, слабомочных вовсе измучивал. Не остановится передохнуть — значит, и ты не смей.
Вполне счастливым мог бы выдаться этот денек. Если бы роса ночью выпала… А еще, по старушечьим приговоркам, — чему, вишь, быть, того не миновать. Мужик не просил, не звал, а господь надумал и ниспослал ему испытание…
Только-только расположились гореловцы перекусить, полежать на духовитом сене законный часок, вот тут-то оно и началось…
Заскрипело, затрещало в березняке. Посыпались наземь мертвые сучья, и даже не устояли на корню целиком отдельные подтрухлые дерева, попа́дали, сбивая зеленые ветви с живых. Реденькие молодые березки на ромашковой, земляничной опушке поприлегли в порыве бури чуть не к самой траве…
— Ах, сенушко! Ax, золото! — слышались причитания. Ведь не шутка, сено-то — и какое в валках, и какое скопненное и уже навитое на воза! — подхватила страшенная сила, понесла клочьями и сплошной лавиною прямиком туда, где речка Шишляйка прячется в обрывистых берегах….
Стреляя пучками молний, без передыху бабахал гром. Обвальный ливень гудел, впритруску с градинами…
Много позже, когда все утихло, весь долгий печальный вечер всюду по дворам Горелого охали, ахали, а иные даже, те, что помягче сердцем, — старики, вдовы-матери — слезами истаивали над разодранными, изуродованными, поверженными в грязь своими антоновками, скороспелками и медовками в ожерельях тяжелой завязи…
Корней Мартынович из-за великой порчи сена не мог сомкнуть глаз всю ночь. Так ударила ему по сердцу эта буря, что случилось с ним бесподобное: никогда-никогда за множество лет не позволял он себе укладываться в постель, не обойдя перед тем, как он называет, «ключевые точки» хозяйства — мастерские, фермы, гараж, зерносклад, электростанцию… А под эту ночь — вот надо ж было так оплошать! — изменил своему правилу, да и все тут.
Новое утро народилось неописуемо ясным и ласковым, будто просило прощения у гореловцев за все, что натворило вчерашнее небо на здешних угодьях и подворьях.
Заведующий механической мастерской Коля Матроскин не только потому, что родня-шурино́к, брат жены Корнея Мартыновича, а по любви к своему делу, горячо разделял в душе все заботы и тяготы председателя. И, понятно, значился у Костожогова в ряду наисамых преданных.
Полный бодрости, Коля чуть свет отправился в мастерскую, чтобы управиться к выезду на работы — выточить, наклепать, приварить, что там кому потребуется после вчерашней чертопляски.
А Колина половина, Юля Матроскина, любила после ухода мужа еще поваляться в постели, потому обыкновенно ей не хватала времени управиться со скотиной и кухонными делами. Когда совсем уже подпирало, Юля как ошалелая начинала метаться от коровы к поросенку, от кур-гусей — к ребятишкам.
Нынче тоже так. Наспех обула, одела сына и дочь, выпроводила за ворота:
— Живо бегите в садик, а то к завтраку опоздаете!
Чего там спешить в садик, к какому-то завтраку, когда так хорошо на улице. Все вокруг вымытое, все на солнышке искрится, радужно переливается. На деревьях посвист, чириканье, чоканье. С карнизов — голубиное гуркование. В парке, разросшемся вокруг церкви, переделанной в сельский клуб, до того все интересно, заманчиво и таинственно, — уходить отсюда не хочется!
— Люба, Люб! Я сейчас залезу на дерево!
— Витя, Вить! А я бабочку мокренькую нашла! Давай будем ее отдышивать, ей холодно, вся трусится!..
Ой, как приятно шлепать прямо по лужам, бить по светлой воде прутьями. Вон там по траве разлилось целое озеро, и какая-то белая проволока свесилась со столба, завилась в воде кольцами.
— Люба, Люб! Глянь, я ее сейчас вытяну!..
…Из конца в конец по всему Горелому разнеслась жуткая весть: «Ребятишек Матроскиных обоих разом убило током!!!»
И всяческие подробности:
— Дядька Тихон вел в лечебню корову, слышит из парка крик. Сперва одним голосом и тут же другим, с привизгом. И сразу стихло. Бросил дядька корову, бегом туда. Валяются, видит, в большой калюжине мальчонка и девочка. Не шевелются…
Старшему-то седьмой шел. На осень бы в школу. А девочке — пятый. Сперва будто ухватился за проволоку Витюшка. Она его — чик! — и готово. Любочка видит — с братиком неладно. Хотела его вытащить из воды, взялась за него и сама…
Горе матери и отца никто не поймет, если сам такого не пережил. Но это неслыханное несчастье потрясло всех гореловцев. О том, как упали, словно подкошенные, Юля и Николай… Как схватили, подняли, прижали к себе недвижимых, в мокрой одежонке, сына и дочку… — очевидцы рассказывали, пересказывали, снижая голос до шепота, сами не в силах сдержать слез.
Тем часом врачу и следователю понадобился председатель колхоза, а он будто сквозь землю провалился. Посыльные не могли отыскать его ни в поле, ни на лугу, ни даже на лесопитомнике, где он, знали, имеет обычай уединяться. Не могла помочь в розысках и жена его, Мотя, сама убитая горем и еще перепуганная внезапным исчезновением мужа.
Неусыпный страж костожоговского двора пес Тарзан беспокойно метался, грохоча цепью, будто изжаленный осами, а Моте все было не до него. Наконец заметила, что Тарзанко все рвется и рвется куда-то в сторону сада, становится к забору на задние лапы, просовывая морду между штакетинами и лает, лает прямо-таки навзрыд.
Держась за сердце, Мотя распахнула калитку. В глухом кутку сада, в междурядье густо разросшегося малинника Корней Мартынович лежал ничком, неловко повернув голову набок. Мотя припала к нему — живой! дышит! — и, не помня себя, принялась целовать его в бледную щеку, в холодный и влажный, в испарине, лоб, а он почему-то не противился столь чуждым его нраву проявлениям нежных чувств.
Мотя опамятовалась: муж пьян-то, пьян, однако с ним и еще что-то неладное, уж не такой ли приступ, какой однажды едва не спровадила ее Мартыныча на тот свет. Осторожно повернула его на спину, расстегнула ворот рубахи, для чего-то принялась гонять ему на лицо ветерок тут же сорванным
