Чужие подъезды - Дина Ильинична Рубина
В степи?.. Ночью?.. Нет. Он забыл. Но сейчас вдруг вспомнил побег из города и блуждание по ночной холодной степи, жадное молодое чувство голода и любви, огни пашущих тракторов, на которые они в конце концов вышли, и ласково подмигивающее лицо пожилого тракториста со странным именем Ванька Справедливый.
И он вдруг ужаснулся тому, что посмел забыть это, и вдруг с необыкновенной ясностью понял, что без Наташи забудет всю свою жизнь, сколько ни проживет, что надо спасать эту жизнь, а спасение — в Наташе.
Она вошла в подъезд. Илья бросился следом.
— Постой, Наташа, Наташенька, подожди, я прошу тебя! — он готов был лечь на ступеньки, чтобы остановить ее. — Как ты могла так быстро, так сразу, за один месяц…
— Ах, вот оно что, — сказала она, остановившись. — Вот ты зачем пришел! Самому себе доказать, что я во всем виновата, успокоить себя пришел, что не стою твоих переживаний, что я, вертихвостка, за месяц тебя из головы выкинула!
Она подошла близко к нему и негромко, внятно, словно стараясь, чтобы каждое слово запомнилось Илье, проговорила:
— Так нет же, вот ты живи и знай, что я тебя как сумасшедшая любила… пока второго не родила… Долго любила, по инерции, наверное.
Она повернулась, чтобы уйти, но Илья, обезумев, чувствуя в голове и во всем теле колотьбу пульса, схватил ее холодные, забытые им руки и стал судорожно целовать их, бормоча невнятно, не слыша себя:
— Уедем… уедем, Наташа! Забирай детей, уедем к черту, далеко-далеко, любимая моя, сердце мое, ненаглядная! Брось все, уедем… забирай детей, уедем к черту!.. — Он хватал и целовал пустые рукава ее бежевого плащика, накинутого на плечи. Если б она позволила, он бы и босоножки целовал. Илья чувствовал, что сейчас упадет, просто сползет вниз, к Наташиным ногам.
Но она вдруг ахнула и резко оттолкнула его. Илья потерял равновесие и привалился к противоположной стене подъезда, к гремящим почтовым ящикам. Несколькими ступеньками выше, плохо различимый в сумраке, стоял мужчина. Поняв, что его заметили, он повернулся и молча стал подниматься вверх. И Наташа, не глядя на Илью, так же молча заспешила за ним. Потом наверху хлопнула дверь, и все замерло.
* * *
Поздно ночью в дверь Семена Ильича позвонили. Кто-то ломился в квартиру, не отрывая пальца от кнопки звонка. Сонный, перепуганный, в нижнем белье, Семен Ильич выбежал в коридор и, не глядя в глазок, не пользуясь недавно вмонтированным переговорным устройством, распахнул дверь. На пороге стоял бледный растрепанный Илья. Его замшевая куртка, испачканная в грязи, оттопыривалась от двух бутылок водки.
— Узнал сыночка ненаглядного? — громко спросил он. — Вот пожаловал… Какой я раз у тебя? Второй? Третий?
Семен Ильич отступил на шаг и, пытаясь совладать с трясущимися руками и нижней челюстью, выдавил:
— Илья!.. что — бабаня?.. Мама?!
— Да не бойся, никто не умер, кроме меня! — так же громко сказал сын, заходя и закрывая за собой дверь. — Ну, что ты так перепугался! Я же говорю, никто не умер.
Отец все еще не мог прийти в себя. Босой, раздетый, он топтался возле Ильи и не знал, что делать.
Илья снял куртку, увесистую от тяжести двух бутылок, и накинул ее на плечи отца.
— Я перепугал тебя… — с сожалением сказал он. — Ты уж прости, знаешь ведь, я — бесподобная скотина.
Он прошел в комнату и плюхнулся в кресло.
— Ты выпивши? — спросил Семен Ильич, торопливо надевая пижаму.
— Нет… Хотел надраться, да не получается.
— Неприятности? — сдержанно спросил Семен Ильич.
— Дай поесть, а… — попросил Илья. — Со вчерашнего дня не ел.
— Да господи, Илюша, что это с тобой? — отец разнервничался, побежал в кухню делать яичницу. Илья остался сидеть в кресле, разглядывая комнату. Свою типовую однокомнатную квартирку неугомонный изобретатель Семен Ильич превратил в уникальное жилище. Двери здесь не открывались, а ездили, шторы поднимались и опускались, стоило лишь на кнопку нажать. Точно так же включались многочисленные лампы и бра. Мебель ездила на колесиках. Тахта и стол были вмонтированы в стену и при надобности откидывались. Нажав определенную кнопку, можно было, не поднимаясь с кресла, послушать органного Баха. Полочкам, антресолям, складным выдвигающимся ширмам не было числа. Работы по реконструкции квартиры не прекращались вот уже двадцать лет.
— Чем ты занят сейчас? — спросил Илья громко, чтобы отец слышал в кухне. — Умывальник-проигрыватель? Или унитаз-кресло-качалка?
— Нет, я делаю сейчас витраж в кухне, — сказал отец, выглядывая. Он был в фартуке, с полотенцем, перекинутым через плечо. — Можешь посмотреть. Правда, он еще не закончен. Это очень просто: берешь изоортохроматические фотопластинки, срок годности которых истек, тушь разных цветов, проявитель, закрепитель…
— Папа, — спросил Илья, — почему вы расстались?
Семен Ильич застыл, медленно стянул с плеча полотенце, вытер им руки, молча повернулся и скрылся в кухне. Илья пошел следом за ним. Отец возился с кофе.
— Господи, — сказал Илья. — Какими надо было быть дураками! Вы — два хороших, честных, добрых человека…
— Знаешь, Илья, — медленно сказал отец, не оборачиваясь, — когда мы с Валей расставались, тебе было тринадцать, и я с ужасом ждал от тебя вот этих вопросов, мысленно возражал тебе, готовился ответить на все. Но ты… ты бегал на тренировки в волейбольную секцию, крутил целыми днями пластинки, читал детективы… Так странно, что те вопросы, которые ты должен был задать мне двадцать лет назад, ты задаешь сейчас. А я, знаешь, позабыл все ответы. — Он замолчал, стал открывать шпроты. — Почему разошлись? Разные люди, ссорились часто… Сейчас, правда, не припомню из-за чего, но тогда все казалось очень крупным, значительным. Тесно было вдвоем. Садись, ешь… Что там у тебя? Водка? Ну, давай, выпьем.
— Ты знаешь, — торопливо сказал Илья, не притрагиваясь к рюмке, — у меня катастрофа, все летит к черту, вся жизнь, по всем швам… Я даже повеситься не могу — никто не поверит, что это всерьез.
— Ты что? — испуганно спросил отец. — Бог с тобой, сынок!
— Вчера, понимаешь, выяснил, наконец, с собой отношения. Понял, кто я есть… Я — пятак с рублевой решкой. Во всем пятачок, не более. — Сын объяснял все задушевно-мрачным шепотом, а в глазах его сидел такой отчаянный, такой зловещий черт, что уж лучше было не возражать ему, не перебивать, не убеждать в обратном. — Ты вот, обрати внимание, я у тебя который раз? Третий? А ведь ты больной, у тебя и печень, и сердце, и еще черт-дьявол. Ты ведь здесь лежать будешь, и воды никто не подаст.
— Нет, у
