Чужие подъезды - Дина Ильинична Рубина
— Ну? — не шелохнувшись, словно не слыша его слов, спросила мать, выжидающе-напряженно глядя на сына.
— Привет тебе от Наташи.
— Так… — жестко, как следователь на допросе, проговорила она.
— Вот и все…
Они замолчали. Мать смотрела на Илью, внимательно и жадно, словно это был не он сам, а какой-то посторонний человек, принесший ей весть о нем, о давно пропавшем, сгинувшем много лет назад и вдруг давшем знать о себе сыне.
— Ты влюбился, — неожиданно сказала она. — Наконец-то ты влюбился, олух.
В столовой усердно стрекотал маленький будильничек.
— Дело не в этом, — тихо ответил сын. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вышел.
На рассвете он наконец вздремнул и спал часа полтора тревожно и тоскливо. Снилось, что бегает он, маленький и плачущий, в красной курточке, по чужим подъездам, сырым и холодным, ищет мать, а она вроде бы и мать и одновременно Наташа. И нет ее нигде, потерялся Илья, потерялся маленький. Курточка красная намокла, зябко, есть хочется, да и сочинение надо успеть написать, как-никак, десятый класс, выпускной…
В семь часов длинно и тошно зазвонил будильник. Илья вскочил, не понимая, что происходит, бросился к телефону, схватил трубку и, крикнув в нее нервно: «Наташа?!» — стоял так, несколько секунд, покачиваясь. Будильник все звонил. Бабаня всегда накручивала его до предела, потому что все трое они поднимались тяжело. Илья побрел в кухню, постоял там у окна, тупо глядя во двор, потом отломил от буханки кусок хлеба и, вяло жуя, стал одеваться в коридоре. Он уже не пытался разобраться в себе, ему казалось, что во всем он разобрался, пока бегал в красной курточке по чужим холодным подъездам. Отвращение к себе, взвинченное за ночь до состояния осточертелой тоски, тихо подрагивало где-то в горле.
— Илюша, — осторожно позвала из комнаты бабаня, которая с пяти утра уже шепталась о чем-то с Валей, — ты бы поел, сынка…
Илья молча завязывал шнурки на туфлях. В коридоре было темно, но он не включал света из странной мутной злобы к себе.
— И чего ты так рано всполохнулся? — опять робко подала голос бабаня.
— Ничего, бабань, я не сдохну, — ласково и зловеще проговорил из коридора внук. — Не сдохну я, бабаня, к сожалению.
Уже выходя на лестничную клетку, Илья услышал, как мать сказала бабке раздраженно:
— Я же просила не приставать!
В редакцию он пришел раньше всех, чего прежде не бывало. Походил по комнате, в которой стояли четыре стола — его у стены, уютный, с черной настольной лампой.
Ощущение вздрагивающей в горле тоски не проходило, хотелось громко выть, как выла бабаня на похоронах своей сестры, бабнюры, хотелось, наконец, разбить что-то, ну, хотя бы схватить настольную лампу за лебединую шею и швырнуть в окно.
Новая вчерашняя Наташа в нем не потускнела, а наоборот, разгоралась все ярче и больней. За ее статной спиной архангеловыми крылами вздымались листы ватмана с чертежами особой важности. Подобно рафаэлевой мадонне, на руках она несла защищенную кандидатскую, а где-то внизу, на пышных ватных облаках, бегали двое пацанов — один маленький и смутный, другой постарше, лет восьми, в красной курточке.
Илья не заметил, как задремал, сидя за столом, свесив голову на руки. Разбудила его невинное дитя практиканточка Леночка, которая не заходила обычно в двери, а брала их штурмом, начиная разбег со двора.
— Илю-у-ушка!! — закричало невинное дитя, влетев в комнату, и наткнувшись на спящего Илью. — Ты что, ночевал здесь?! Ты что, заболел? Ты что — пьяный?!
Илья вздрогнул, отодрал от стола пудовую голову и бессмысленно уставился на Леночку, пытаясь понять, где он, откуда здесь взялся и кто это кричит перед ним, округлив в ужасе нарисованные глазенки. И вдруг все вспомнил — вчерашний день, и бессонную ночь, и Наташу с мальчиком; тихо вздрагивающая в горле тоска тяжелой волной ударила ему в грудь, и он сухо и напряженно сказал практиканточке:
— Послушайте, Лена, а ведь я, между прочим, на пятнадцать лет старше вас. Извольте говорить мне «вы», нравится вам это или не нравится, — и, не глядя на остолбеневшую Леночку, вышел из комнаты, потирая ладонями помятое лицо. Сегодня он казался себе очень постаревшим, а проходя мимо облупленного трюмо в вестибюле, подумал: «У меня лицо какое-то… сильно поношенное…»
Он не знал, куда деть себя до конца дня, а потом, куда деть себя до утра, и опять до конца дня, и до конца жизни. Перейдя через дорогу, вошел в кафе, заказал две рюмки коньяку, выпил, не присаживаясь, и вышел.
«Девочку зачем-то обидел… — подумал он. — Девочка тебе виновата, шеф, тоже мне…»
До часу дня он еще дважды забегал в это кафе и к сдаче очередного номера «вечерки» был уже на приличном взводе.
В три часа сел в трамвай и поехал к Егору на работу. Всю дорогу, пока ехал, Илья твердо знал, о чем будет говорить с другом, но когда вошел в новое высотное здание редакций и нажал на кнопку вызова лифта, он вдруг спросил себя — что, собственно, ему здесь нужно. И не мог ответить. Три стенки лифта были зеркальными, и чтобы не видеть троекратной отвратительной морды, Илья уткнулся лицом в дверь.
Он вышел на пятнадцатом этаже и вяло побрел по коридору, отыскивая кабинет Егора.
— Кто пришел! — воскликнул добродушный близорукий Егор, вынимая трубку изо рта, но, подойдя поближе, изменился в лице и спросил: — Ты что, старик?
Илья не ответил, плюхнулся на стул Егора и, взяв со стола несколько напечатанных на машинке страниц, стал внимательно читать.
— Что-нибудь случилось? — озадаченно глядя на него, спросил Егор.
Илья молча продолжал читать. Потом бросил листки на стол и исподлобья глянул на друга.
— Слушай, Гошка… — медленно и тихо сказал он. — Ну, вот, убеди меня, что мы всю жизнь серьезным делом занимаемся. Ну, убеди. Вот я пришел…
— Здравствуйте, — сказал Егор. — Где ты так набрался?
— Я совершенно трезв. Повторяю, вот я пришел, убеди меня, что все это: вот эти листки, вот эта рецензия знакомого мне болвана на спектакль ТЮЗа, этот фельетон, что все это — серьезное и нужное дело. Вот мы с тобой, два мужика…
— Слушай, у меня дел по горло…
— …два мужика, и у каждого по одной жизни, не по две… Ты хоть сыновей родил, может, они за тебя расплатятся.
— А за меня платить нечего. Я никому не должен.
— Не должен?
— Нет… Илька, иди домой, проспись. Вечером я забегу к тебе, поговорим. У тебя на такси есть? Дать?
— Да я
