Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Тот еле волочил ноги, отдыхал поминутно — опирался на палку и подолгу стоял. Чуть разгибал спину, пересиливая боль в пояснице, глядел на избы, припоминал, кому что несет, и опять волочился от порядка к порядку.
Завидя ее, тоже останавливался. Натужно дышал раскрытым ртом в усы и бороду. Ей казалось, что он больше не сдвинется с места, и она подбегала:
— Дедушка! Я письмо жду. Есть письмо?
Старик не отвечал, она думала, что у него, наверно, совсем нет памяти и он давно уж таскает с собой для нее весточку.
— Мне письма нет? Дедушка! Письма не было?
Старик лишь сильней дышал, судорожно двигая кадыком, и тряслась его сивая борода, и ходили ходуном на палке сухие руки в коричневых подагрических пятнах, а в бесцветных слезящихся глазах было столько усталости и застарелой немочи, что ей становилось стыдно. И за свой вид, за короткий свой сарафан, чуть прикрывающий тело, за молодость и красоту, за ровный, сильный загар и вообще за то, что она так бессовестно здорова.
В дом она возвращалась грустная и, забывшись, не обращала какое-то время внимания на следившего за нею мальчика. Тот чувствовал в ней перемену, и затаивал дыхание, и бледнел лицом. Но длилось это всякий раз недолго — она замечала наконец его настороженность и будто включала себе другое настроение; до следующего дня весело хлопотала по дому.
Скоблила тяжелым косарем белые, шелковистые полы, протирала мыльной водой смолеватые потолки, стены и с песнями танцевала возле окон, надраивая зубным порошком давно блестевшие зеркально стекла. Как есть, в купальнике, носилась с ведрами через огород, скатывалась под косогор к озеру.
Мальчик всюду сопровождал ее. Не сбежав еще с кручи, она бросала ведра. Ведра со звоном летели вниз, а она, обгоняя их, с разбегу прыгала в темную холодную воду этого круглого, непомерно глубокого озера.
Говорили, будто стоял на этом месте в далекие времена храм, да ушел под землю, и образовалось озеро в бездонном провале.
Мальчик, не задумываясь, с криком кидался следом за ней в черную, жуткую пучину и, шлепая по воде ладонями, плыл, стараясь догнать.
На середине озера она разворачивалась и плыла назад. Выскакивала из воды, подхватывала полные ведра и бежала вверх. Тут он ее настигал. Пригоршнями хватал из ведра воду и окатывал. Она визжала, и, громко смеясь, пыталась уйти, и доносила до крыльца наполовину расплескавшиеся ведра.
— Видишь, что ты наделал? Видишь?
Он знал, что она не умеет сердиться, и закатывался, а потом кидался к ней, обнимал и целовал мокрый ее живот.
Больше всего он любил ходить с ней в лавку, где она покупала хлеб, масло, конфеты и чай в пачках с нарисованными пальмами. Она надевала белые босоножки на высоких каблуках, и от этого становилась еще выше, и в обычном своем сарафане выглядела такой нарядной и красивой, что он вышагивал рядом с ней вдоль порядков с гордостью человека, знающего, что ему не зря завидуют.
Деревня глядела на них с любопытством, а однажды в лавке к мальчику склонился высокий мужчина с бородкой и усиками.
— А ты кто такой? Откуда взялся?
В лавке все обернулись к ним, разглядывали теперь, не стесняясь. Мальчик уцепился за руку женщины, прижался к ней.
— Ах, простите! — сказал мужчина с легким наклоном головы. — Я не заметил вас.
Она знала, что не заметить ее нельзя, и засмеялась, показывая два стройных ряда белых зубов.
С того дня по вечерам к ним стали приходить трое мужчин. Это были квартировавшие в деревне геологи — шумные, загорелые до матовой сизости, светлоглазые и с выгоревшими на солнце волосами.
Приходили они с вином и закуской — множеством всяких консервов. Мужчина с бородкой и усиками, тоже выгоревшими, приносил исцарапанную, побитую гитару, и по вечерам из их дома на всю деревню разносились веселые, молодые голоса, бренчание струн и песни.
На гитаре, оказывается, играли все, все трое геологов; бородач пел баритоном (мальчик всегда с нетерпением ждал, когда тот начнет, и с удовольствием вслушивался в мягкий и звучный, с некоторой сипловатостью голос, хоть и не знал, что это баритон); с хозяйкой дома танцевали все по очереди, но бородач кружил ее чаще. Наклоняясь к самому уху, что-то говорил глуховато, она хохотала, закидывая кверху лицо, и качала головой. После каждого танца садилась рядом с мальчиком, заглядывала ему в глаза, обнимала.
Он был счастлив, потому что, хоть она и танцевала и веселилась с геологами, главным здесь был он. Геологи уже вваливались в дом, разгружали на стол вино и закуску, тренькали на гитаре, говорили о работе, шептались и хохотали, а она еще бегала в одном купальнике, поливала мальчику на руки, мыла ему в тазу ноги, собирала поесть и лишь потом продевала руки в бретельки сарафана, застегивала впереди длинный ряд блестящих пуговиц и садилась к столу. Но, и веселясь, не забывала о мальчике: частенько заглядывала в глаза — не клонит ли его в сон? Иногда мальчик нарочно делал вид, что хочет спать, и она опять забывала о гостях. Бегала вытрясать простынки и одеяльце, стелила ему на топчане и с хлопаньем взбивала подушки на кровати, где спала сама.
Геологи поднимались, желали им вежливо спокойной ночи. Бородач на прощание опять приглушенно говорил что-то, склоняясь к ее уху, в ответ она только смеялась. Геологи уходили, а мальчик оставался с ней. Она убирала со стола, мыла посуду и отвечала на его вопросы, и они еще долго не спали.
Письмо, которое она так ждала, не старик принес, а его внучка, длинноногая, глазастая девчонка лет четырнадцати. Старика перед тем не было два дня, а на третий день явилась эта девчонка, вошла прямо в дом, когда они еще завтракали.
— Вам. Деда говорит, важное, велел отнести сразу.
Девчонка рассказывала, как старик собирался давече идти, да не встал, и сказал, что час его, видно, пробил, и упросил ее сбегать за почтой: мол, очень письма ждут…
Девчонка тараторила, а сама сверлила глазами платье, висевшее на стуле. Платье было такое яркое, что туда, где падал на него солнечный свет, было больно глядеть.
Женщина не слышала, что говорит девчонка, да и не видела ее. В спешке разорвала пополам конверт вместе с вложенным внутрь листом бумаги. Держа по половинке в каждой руке, побежала по строчкам
