Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
— А помнишь, как мы прощались, когда ты собрался на фронт?
— Еще как! Поцеловал, а губы мертвые. И охлаждающая фраза: «Мы слишком далеко зашли…»
— Зато потом у дома… Вот когда меня обожгло… Первый-первый раз. И как! Задохнулась!
— А когда ты поняла, что полюбила?
— Когда… утонул… А ты полюбить меня не спешил.
— Ты же не тонула…
— А сколько я пережила, пока мчались тебе на выручку. Успеем — не успеем, найдем — не найдем… Да еще при моем воображении…
— Ты тогда спасла мне жизнь.
— А ты даже спасибо не сказал.
— За жизнь платят не словами благодарности, хорошая моя, а всей жизнью.
У них уже было прошлое, короткое, но бурное, было радостное и тревожное настоящее, и верилось, что впереди ожидает пусть и трудное, беспокойное, но счастливое будущее.
Однако до счастливого будущего было еще далеко. Николая не оставляло ощущение, будто он попал в топкое болото. Вытащил одну ногу — увязла другая, а теперь увязли обе ноги, и его неудержимо тянет на дно. Висела над ним и вероятная кара за приписку, и реально назревающая за семейный разлад. А тут еще новая напасть, и опять с неожиданной стороны.
…Николай стоял у печи с Суровым, помогая ему расколдовать заколдованную плавку — снизить содержание в ней фосфора. Для этого нужно было скачать как можно больше шлака. Густой и вязкий, он сходил неохотно, плохо отделялся от металла, иногда увлекая его с собой, о чем свидетельствовали вылетавшие из струи шлака искры, похожие на бенгальский огонь, только еще более яркие и звездчатые. Потом принялись заводить новый шлак. Плавка затянулась, и Николаю уже надоело подходить к телефону и отвечать на назойливые вопросы диспетчера. То — почему печь вышла из графика, то — кто виноват? И раза три подряд — когда выпустите? В мирное время без особой возни и угрызений совести выпустили бы марку «ноль» и не мучили б печь столько времени. А сейчас хочешь не хочешь, можешь не можешь, а доведи плавку до ума, свари оборонный металл.
Наконец-таки откованная лепешка изогнулась, не дав трещины, — это свидетельствовало о том, что фосфор удалось снизить до нормы, — металл стал пластичным, и плавку выпустили. Самое как раз под конец смены.
Появился Дранников. Не осмотрев печей, что уже само по себе являлось дурным предзнаменованием, прямехонько направился к начальнику.
— Дело дрянь, — сказал он доверительно, отводя Балатьева в сторону. — Вам известно, что Клавдия Заворыкина уже восемнадцать дней как не выходит на работу?
— Нет.
— А полагалось бы. Плохо, Николай Сергеевич. Начальник обязан знать, работает человек или болтается где-то. Если вы не проявили заботы — это еще куда ни шло, а если прогульщицу прошляпили, тут уж, знаете, по головке не погладят.
— Полагаете, прогуливает?
— В отпуск вы ее отпустили? Нет. Бюллетень приносила? Нет. Что же остается? Ясное дело, прогуливает.
Дранников дал Балатьеву время поразмыслить и, не услышав ничего в ответ, заговорил снова:
— Положение у вас, Николай Сергеевич… Направо пойдешь, налево пойдешь… Вскроется, что она прогульщица, а вы внимания не обращали столько дней, взыскание вам обеспечено, и, может статься, будет оно последним. Покроете — еще хуже: суд. По законам военного времени это как минимум штрафной батальон, а оттуда мало кто возвращается. Но если покроете, может, и проскочит. Охотников доносить на вас, мне кажется, не найдется. Попытайтесь…
Взглянув Дранникову прямо в глаза, Николай рубанул сплеча:
— А вы, Роман Капитонович?
Лицо Дранникова передернулось от возмущения, но тут же на нем появилась скорбная мина.
— Эх, Николай Сергеевич, — молвил он с укором, — сколько работаем вместе — и никак вы во мне не разберетесь. Я ведь палец о палец не ударил, чтоб столкнуть вас, хоть и мог. Ни к чему мне уважение к себе терять. Вы и так вроде подрубленного дерева — вот-вот рухнете. Только на один замах и осталось.
Резко повернувшись, Дранников пошел осматривать печи.
Николай постоял в оторопелом молчании и решительно направился к выходу из цеха — прежде чем предпринять какие-то меры, надо было самолично убедиться, что Заворыкина прогуливает.
Путь его шел мимо базарной площади, где привык видеть пустующие прилавки. Сегодня базар развернулся вовсю. Странное это было зрелище. Товар, разложенный на полках, предлагали в основном женщины из эвакуированных. Печальные, приниженные, посиневшие от холода, все они, независимо от возраста, были как на одно лицо. Только одежда разнила их, порой до того нелепая, что Николаю вспомнилась картина Верещагина «Отступление французов под Москвой». Осенние и зимние пальто, вполне современные и допотопные, две-три меховых дохи и жалкое подобие их, — по всей видимости, оплешивевшие от времени подкладки бывших шуб разного вида и достоинства, рабочие стеганки, фуфайки, поддевки, плюшевые кацавейки, даже салопы, извлеченные из сундуков запасливых хозяек, и платки, платки — на плечах, в руках, на головах, белые, серые, бурые, цветные, а если меховые шапки, то состряпанные неумелыми руками либо по прибытии на место, либо еще в дороге, когда одолели холода. Этот пестрый набор необременительных вещей свидетельствовал о крайней поспешности, с какой люди покидали насиженные гнезда. Всем им, очевидно, никогда не приходилось сбывать свое добро, и, столкнувшись с такой печальной необходимостью, они чувствовали себя не в своей тарелке, словно занимались чем-то унизительным, постыдным, жались, робели, виновато сбавляли цену, когда наклевывался покупатель. Вещи в закоченелых руках они держали подчас настолько хорошие, что в здешних краях, за модой не тянувшихся, таких и не видывали.
Покупатели заметно отличались от продающих. Одетые по-уральски основательно, в полушубках и валенках, в меховых шапках, они неторопливо рассматривали товар, прикидывали на глаз размер одежды, щупали отрезы, разворачивали их, проверяли на свет — не трачены ли молью. Какой-то мальчонка, скинув валенок, пытался засунуть ногу в толстом шерстяном носке в новенький, хромовой кожи ботинок, а нога, к великому огорчению матери, не лезла. Продававшая ботинки женщина, в годах, замерзшая, еле стоявшая от слабости, уверяла, что летом, в тонких носках будет самое как раз, а мать говорила, что к лету сын вырастет и ботинки будут ни к чему, однако придерживала их, давая ничтожно малую цену. «Удивительное дело, — рассуждал про себя Николай, наблюдая за этой тягостной картиной. — Те самые люди, которые бесплатно кормят и одевают своих „домашних“ эвакуированных и их детей,
