Тихая заводь - Владимир Федорович Попов
Со смешанным чувством горечи и неловкости от всей этой человеческой маеты пошел вдоль одного из прилавков, стараясь не встречаться глазами с женщинами, и в самом конце его увидел стопу книг в роскошных, тисненных золотом переплетах, перевязанную бечевкой. Продавала их согбенная старушка с умным, строгим лицом учительницы и с безнадежностью во взгляде, и было похоже, что это единственное сокровище, которое она прихватила с собой. Но кому сейчас нужно было полное собрание сочинений Гёте, даже уникальное?
И движимый скорее желанием помочь несчастной, нежели преподнести подарок Светлане, Николай осведомился о цене.
— Мне масло нужно, хоть немного, — ответила старушка, умоляюще глядя на того, кто наконец заинтересовался ее товаром.
Николай беспомощно развел руки и повернул к следующему прилавку. Он впитывал в себя человеческое горе, и накипавшая ненависть к фашистам, обрекшим миллионы людей на скитания и нищету, унижение и голод, страдания и смерть, придавала ему душевные силы, усиливала ощущение собственной значимости. Пусть он не защищает их с оружием в руках, но в эту тяжкую для Родины годину он делает очень важное, очень нужное дело — дает металл для оружия и будет давать его, не щадя себя, ни тех, кто мешает ему трудиться спокойно, с полной отдачей. Прошел вдоль прилавка, уже открыто глядя в лица жалких, изможденных женщин, и вдруг его пронзила мысль, что он ищет оправдания самому себе, что, по сути, на заводе он уже не нужен. Он сделал свое дело, освоил пульную сталь, научил других варить ее, задал иной, быстрый и ровный темп, который теперь поддерживают все без исключения — от газогенераторщиц до сталеваров, и уйди он — ничего уже не изменится. Цех будет работать слаженно, как работает хорошо отрегулированный механизм. И еще подумал, что, пожалуй, раньше, чем он, понял это Кроханов.
Снова стало мутновато на душе, и, когда взгляд упал на бутылку водки, одиноко торчавшую на прилавке перед молодой женщиной, он испытал желание выпить, да сразу бы хорошую порцию, чтобы смыть тяжелый осадок.
В глазах у женщины, на которой было светлое, франтовато сшитое пальто и закутанной в ветхий шерстяной платок, засветилась надежда, когда Николай осведомился о цене.
— Отдам за пятьсот.
Сумма ошарашила. Это почти половина месячного оклада начальника цеха. Но деньги у него водились, потому что тратить их было не на что: продукты питания, получаемые в закрытом магазине, по сравнению с рыночными ценами стоили гроши. Достав из кармана бумажник, отсчитал пять сотенок, протянул женщине.
Та замахала руками, как бы отгоняя его.
— Нет, нет, мне в пересчете на молоко.
— Как это в пересчете?
— Очень просто. — Женщина явно была удивлена вопросу. — Я вам водку, а у вас молоком выберу.
Николаю стало стыдно, что в заводской суете совершенно оторвался от реального быта военного времени и только сейчас уразумел, что деньги в этом заброшенном поселке потеряли свое значение. Цены лишь называются, на деле же идет самый настоящий натуральный обмен.
Отойдя в сторону, стал наблюдать за людьми, чтобы проверить свой вывод. Да, мало кто давал деньги и мало кто их брал. Торговались, и, если сговаривались, хозяин вещи шел на дом к приобретателю. Потому термины «продавец» и «покупатель» тут как-то не подходили.
Вот рядом мужчина выторговывает пачку махорки, которая стоит на полке, накрытая перевернутым стаканом, чтобы не падали на нее редкие снежинки. Старичок просит в обмен ведро картошки, мужчина предлагает полведра.
— Махорка налицо, — хвалится старичок, — а картошка еще неизвестно какая.
Сторговались на трех четвертях ведра и пошли. Мужчина — мрачный: передал лишку, старик — осчастливленный: будет чем подкормиться.
Чуть дальше — тоже оживленный торг. Называется крупная сумма — десять тысяч рублей. Женщина из эвакуированных в зимнем, черного тисненого плюша пальто, в красноармейском шлеме и в стоптанных валенках хочет разрешить молочную проблему кардинально — покупает козу. Обменный фонд налицо — припорошенный снежком отрез великолепного синего шевиота, а козы нет, она мирно жует сено где-то в хлеву, и пока лишь известно, что дает она молока пол-литра с четвертинкой в сутки, если этому верить.
— Нет, нет, ента мануфактура мне ни к чему. Набрались уже, — говорит вислогубая, длинноносая тетка в отменном, до пят, тулупе и в расписном полушалке. — Вот коверикота бы…
Коверкот считался у здешних жителей наимоднейшей и самой качественной тканью, но каков он с виду, мало кто знал, а приобрести норовили многие, тем более задешево.
И эвакуированная не растерялась — на что только не пойдешь с голодухи!
— Вам коверкот? Извольте, есть коверкот. — Оживившись, она достала из кошелки, стоявшей у ног, отрез грубошерстного коричневатого сукна.
Николай не без злорадства наблюдал, как покупательница, расплывшись в блаженной улыбке, ощупывала прочный, плотный материал, как гладила его, точно котенка, рукой.
— Во сколько ценишь?
— Семь тысяч — и ни копейки меньше, — решительно заявила хозяйка «коверикота», увидев, что товар приглянулся.
— А остальные три?
— Деньгами.
Что ж, деньги тоже пригодятся. Съездит в Пермь — там на толкучке все идет за деньги.
— А колечко не отдашь? — Длинноносая бросает въедливый глаз на толстое обручальное кольцо.
Горожанка отрицательно водит головой.
— Что муж скажет, когда вернется?
— Ге-ге, милая, что он тебе скажет, коль ребятенка заморишь? — с садистской беспощадностью жалит длинноносая и добавляет: — Да и сколько их оттудова вернется?
Взгляд горожанки заслезился, длинноносая видит это, но понимает по-своему: ребятенка жалеет, а посему можно и поднажать.
— Или хоть пальтецо, — вымогает она. — У меня дочка на выданье, тощенькая, вроде как ты.
Снова получив отказ, длинноносая протягивает ладонь, чтобы закрепить сделку — ударить по рукам, но горожанка этого жеста не понимает.
— Так — дак так, — снисходительно цедит длинноносая. — Сворачивай свою лавочку.
Горожанка аккуратно кладет сукно в кошелку, прикрывает его шевиотом, как бы давая понять, что шевиот ничто по сравнению с «коверикотом».
— Пойдемте посмотрю козу, — говорит она, беря в руки кошелку.
— Не пойдем, а поедем, у меня розвальни. — Длинноносая показывает туда, где у церковной ограды стоят несколько упряжек с санями. — Недалече отселева. Верстов десять, можа.
— А оттуда как?
— Осподи, хворостинку дам — пригонишь.
Глухая тревога проснулась в сердце Николая раньше, чем понял почему. Длинный, до земли, тулуп, розвальни, «десять верстов»… В памяти вдруг ярко встала та ночь, когда, одетые вот в такие же тулупы, в таких же розвальнях, гнались за ним мужики. И он последовал за женщинами, еще не зная, что сделает, но убежденный в том, что какие-то меры предпринять необходимо.
Длинноносая быстро шла
