Юность - Николай Иванович Кочин
— Не очень благочинен, бесчинствует, как мужик, и святое писание не любит.
Ходил с молебнами он пьяненький, переругивался вовремя службы с дьячком, нередко дрался с ним на виду у всех и один раз надел ему на голову корзинку с сырыми яйцами. Тем, которые платили за молебны мало, он и читал молитвы «на скорую руку», комкая слова, пропуская целые фразы и в то же время разговаривая с рядом стоящими. Кроме того, он делал выговоры хозяйке:
— Настолько же и благодати будет тебе, матушка, отпущено.
О всех попах я судил по этому, довольно распространенному типу батюшек захудалых сел и деревень. И когда шел к отцу Ионе, предвидел неприятный разговор, оханье, может быть, крики и ссору. Но тут все обернулось иначе. Когда я вошел в его избу, — это было под вечер, — я увидел попа сидящим за столом подле окна в рясе и читающим книгу при лампадке. Это удивило меня больше всего, потому что за подобным занятием прежнего попа я никогда не видел.
Окна были закованы льдом. Кроме деревянного старого стола да этажерки с книгами, в комнате ничего больше не было. Стены, с прогнившей прокладкой пакли, которая торчала из всех щелей, все заиндевели и серебрились. Было неуютно, холодно, сыро, мрачно, как в заброшенном сарае.
Он поднял голову и удивленно обмерил меня взглядом, не предложив сесть. Это сразу меня смутило. Путаясь, я передал ему слова Якова, значительно смягчив их. Так, вместо «предложил добровольно сдать вам», сказал: «просил».
— Если он «просил» и притом «добровольно», то я не отдам санок, — ответил он, — а если он после этого все-таки их заберет, тогда нечего и просить.
— Да, он все равно заберет, — согласился я.
— Ну вот, видишь, тогда дело проще: пришли да взяли. Санки стоят на дворе, катайтесь на здоровье, они мне не нужны.
Эта непринужденная снисходительность обижала меня, я искал случая высказать ему свою независимость и зрелость. Я потоптался на месте, не зная, с чего бы начать. Наконец, подошел к раскрытой на столе книге и посмотрел на ее титульный лист. Это была «Россия и Европа» или «Борьба с Западом», вообще что-то в этом духе — славянофильское. Он все еще не предлагал мне садиться, и я стоял в углу, как школьник.
Запинаясь, я заметил, что даже баре, видать, должны были признать силу и величие России. Он поглядел на меня через очки, как на букашку, и нехотя сказал:
— Нация может быть очень велика по своей территории и народонаселению и тем не менее не обладать настоящим величием.
Он говорил тихо и убежденно, точно все это давно было решено, передумано и теперь не вызывает сомнений. Когда он поднимался с места и головой доставал потолок, — настолько он был длинен, — седые космы редких волос начинали ерзать по плечам, весь он казался мне тогда сошедшим со страниц старинной легенды. Меня разбирало любопытство, поэтому я не перечил ему. И только, когда он в упор стал допрашивать меня, я невнятно заговорил, кажется, о том, что «лишь теперь мы видим в народе тягу к истинному знанию» и «себя покажем», так как «сильны новым духом…»
— Знание, — сказал он и снисходительно улыбнулся, — что же, оно иногда полезно, иногда нет… Гете, например, не мог бы написать «Фауста», если бы мало знал, но песни Кольцова были бы не так хороши и свежи, если бы он утратил невежество простолюдина. Вот штука-то какая.
Он стал ходить по комнате с выгнутыми гнилыми половицами, которые скрипели под ногами. Из щелей дуло. Он постукивал ногою об ногу и согревал дыханием пальцы рук, останавливаясь перед большой темной иконой в углу. Перед нею тоже горела большая лампада. За перегородкою была еще комната, я знал об этом, но что там находилось теперь — неизвестно.
— А что касается вашего: «мы еще покажем себя», так это уже исполнилось, — сказал он. — Мы себя уже показали. Мы уже обогнали Европу и дали ей урок последовательности. До сих пор мы играли относительно нее роль кухарки, которая донашивала после барыни старомодные шляпки. А теперь мы выдумали свою моду, усвоивши все европейские науки и теории… Там говорили о равенстве, мы его ввели: полное равенство. Это намечалось со времени Петра у нас. И это давно предсказывалось… Конец петровской Руси… все завершилось… Россия стала не только «такой» же, как Запад, но опередила его на его же путях… Ничего самобытного.
Речь его переходила в какое-то бессвязное бормотание, и он говорил уже сам с собою, не глядя в мою сторону и даже, вероятно, забыв обо мне.
— Мы — увлекающийся народ. Ребята на мировой арене… Птица-тройка… Кажись, неведомая сила подхватит тебя на крыло, и сам летишь, и все летит… И что-то страшное заключено в сем быстром мелькании. Н-да! Запад? На Западе идут по-черепашьи. А уж мы, как «птица-тройка». А если прыткий человек хоть немного уклонится от настоящей дороги, то в дальнейшем следовании отойдет от цели своего пути гораздо дальше и заблудится гораздо скорее, чем человек с черепашьим ходом.
Он на меня нагнал жуть. Я думал уже о том, чтобы поскорее выбраться, но все не решался сразу встать и вспугнуть думы старика. На улице бесилась пурга. На голые яблони сада сдувало с поветей мелкий снег. Он пролетал мимо дома облаками, навевая невеселые мысли. Из обледенелых окон, кроме убогой церкви да сугробов снега, нанесенных вровень с плетнем, ничего не было видно. Я подумал, что старик в течение шести дней, от воскресенья до воскресенья, должен был сидеть около этого окна и все глядеть на одни и те же сугробы, и мне стало страшно.
— Сильны новым пролетарским духом? — повторил он конец моей фразы, сказанной полчаса назад. — Так ли это? Не обман ли это, которым вечно тешатся неуравновешенные народы, потерявшие руль и ветрило. Сильны у нас, может быть, только византийское православие да поземельный мир, и то хорошо. Византийские чувства сплотили в одно тело нашу Русь. Читали про монастыри, про князей первых, про попов, которые сами сражались? Помните «смутное время»? Поляки были в Москве, самозванцы объявились один за другим у нас и бесчинствовали. Русские войска разбежались, бояре оказались изменниками. Беда. Но стоило только поляку войти в шапке в
