Юность - Николай Иванович Кочин
Мне было стыдно, и я произнес таким же голосом, как в детстве говорил своей маме, уличенный в озорстве.
— Я больше не буду.
Вероятно, это и рассмешило его. Он поднял из угла пухлую, очень растрепанную книжку и бросил ее на верстак.
— На-ко, прочитай да скажи, что она, эта история, могла бы значить…
С этого и началась наша горячая дружба. Я прочитал ту книжку одним духом. Это была какая-то бытовая повесть. «Не бред, а быль» — так называлась она, автора я не помню. В ней рассказывались совершенно жуткие истории про деревенских парней, загубивших жизнь через резню на гулянках. Ощущение было такое, точно писано про нашу деревню. Скажу, что редко какая книга потом, из самых даже прославленных, имела на меня такое ощутимое воздействие. Удивительное дело, чаще и после того мне доводилось узнавать и слышать от других, как случайная незатейливая книга, попадая в тон настроению людей, изменяла их судьбу.
Теперь я стал ходить к Васе чаще и прочитал в комбеде по ночам (мать не позволяла этого делать дома: керосину не было, освещались лампадным маслом), прочитал добрую половину его книг. Там было много всего. Были журналы «Русская старина» (в ней я узнал про крепостное право) и «Отечественные записки», которых я не коснулся; Сабашниковские издания Фукидида, Лукиана, Эврипида и Софокла (мы их отдали на курево); несколько томов энциклопедии Брокгауза и Эфрона (их ценили за переплет); «Похождения Рокамболя», зачитанные потом до дыр, до пятен; двадцать томов Сергея Максимова, которые я прочитал подряд с большим удовольствием; учебники гимназий — их Вася отдал в школу; французско-русские словари Макарова (тоже искурены); «Божественная комедия», «Потерянный рай» и «Возвращенный рай» и «Освобожденный Ерусалим» (картинки были вырваны и отданы бабам, на них потом молились, за недостатком икон, а текст уничтожен нами как явно «поповские бредни»); несколько томов биографического словаря Половцова (судьбу их не прослеживал); «Словарь волжских судовых терминов» С. Неуструева, который у меня жив до сих пор (изумительный словарь, он сохранился случайно, им мать покрывала горшки, а отец не искурил его, ибо желтая, толстая бумага не пришлась ему по вкусу); «Графология, или наука определения характера и духовных свойств по почерку человека» (автора не помню, у нас эту книгу «зачитал» один парень, который вздумал сделаться хиромантом); «Как узнавать характер человека? Определение характера по чертам лица (физиогномика), по рукам (хирософия), по почерку (графология) и по внешнему виду головы (френология). С 50-ю рисунками и 45-ю образцами почерков» (храню у себя, как священный памятник нашей дружбы); «Хирософия по новейшим иностранным источникам» (тоже храню); сочинение Ренана; Луначарского «Религия и социализм»; Мережковского «Христос и Антихрист»; Руссо «Исповедь»; «Воскресенье» Толстого; Джека Лондона «До Адама» (обменяли старосте церковному на бутылку лампадного масла); «Опавшие листья» Розанова и «Сад пыток» Мирбо (отдали бесплатно страстному любителю садоводства, соседу моему Василию Березе).
Все это лежало тогда в груде на самой земле, книги имели штемпеля разных гимназий. Насколько я догадываюсь теперь, были на книгах экслибрисы, но все это Вася назвал тогда «хламом», а показал мне то, что он выбрал из этого «хлама» — «кое-что и ценное». Это были две брошюрки: «Пауки и мухи» Либкнехта и «Женщина и социализм» Бебеля, потом что-то Степняка-Кравчинского.
— Вот эти книжицы для нас самые подходящие. А из тех, — он указал на книги в углу, — ты бери, сколько хочешь, даже не возвращай. У тебя отец, кажется, курящий?
Конечно, я брал, не возвращая, дарил другим даже. И отцу хватало за глаза. И соседи были довольны. А добрыми корками книг долго покрывала моя мама кринки с молоком.
Все книги эти Вася купил на базаре за десять фунтов меду. Их тогда продавал какой-то мужик на курево, а как они к нему попали, этого уж никто не скажет. Может быть, из города завезла их на наш базар какая-нибудь жена ученого интеллигента, в надежде получить за них пуд картошки, да и уступила их за то, что дали, а может быть, простодушный учитель гимназии сплавил их в расчете, что они теперь никому не понадобятся и только место занимают в помещении, а может быть, попали они сюда из поместной усадьбы, — кто знает, кто скажет? После нам с Васей доводилось часто выменивать картошку на всякие книги, которые привозились на базар, и если бы сохранить их, так в «Лавке писателя» большие бы дали сейчас деньги (все уникумы). Но кто знал им, валяющимся на рогожке продавца вместе с песенниками, которым цена была неизмеримо выше, — кто знал им, я спрашиваю, цену? Впрочем, если бы и знали им цену, все равно не сохранили бы. Как тут сохранишь, когда курильщиков целое село, а отказать духу не хватало. Так и рвали страницу за страницей тома Брокгауза и Эфрона. «Сеня, я вырву листочек на завертку, картинку не трону?» — «Рви, дядя Василий, с картинкой, жалко, что ли, этого добра»… Пуще глазу хранил «Пауки и мухи» и книгу Бебеля; — выучил их наизусть, и разговоры о них скрепляли целый год нашей дружбы… Удивительная судьба читателей, еще больше удивительная судьба книг! Сидишь, бывало, при лампадке в комбедовской канцелярии и летаешь мыслью над миром… За окном метель, на посиденках буянит гармонь — это в избушке через дорогу, — остальные в селе спят, а я читаю, положим, «Графологию, или науку определения характера» и сам себе кажусь человеком, вот-вот могущим вступить в сонм мудрецов. Страшные книги, они научили нас кое-чему, кроме способов ими пользоваться. Утром обычно я беседовал с Васей, с которым уже не расставался. Он сблизил меня с книгами, а я привел его в комбед. Он стал нашим членом сельского актива, и мы немало с ним поработали, борясь с мешочничеством. Расскажу про первую и общую нашу удачу.
Мешочничество, а попросту сказать — хлебная спекуляция, принимало тогда ужасающие и трудно искоренимые формы. Хлеб закупали и перевозили по ночам. Бывало, выйдешь около полуночи, встанешь у задних ворот мужика, а на дворе кто-то шепчется, или вдруг выезжают какие-то люди в сад. Тут мы их и ловили. По большой дороге в город тянулись в ту пору обозы тоже по ночам, шли пешеходы, которые несли в узлах крупу и муку, меняли там на платье, брюки, которые сбывались потом в селениях втридорога. Спекулянты принимали обличие нищих, и нередко случалось так: остановишь, бывало, в проулке драную фигуру, ухватишься за котомку и сразу нащупаешь в ней подметку сапога или сверток материи. Обычно мы отводили
