Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
Старик встал и в волненье прошелся по комнате.
— Все перенес, все перенес, — заговорил он снова. — Перенес для них, для их счастья… Хотелось, чтобы они были честнее, лучше других, чтобы им досталась на долю лучшая судьба… А теперь, может быть… И за что? За что?
Старик опустил голову. Катерина Александровна задумчиво молчала. Прошло несколько минут.
— Эх, что это Марья Дмитриевна не идет! — воскликнул Флегонт Матвеевич. — С мучкой со своей замешкалась…
Прошла еще минута.
— А знаете, — снова заговорил старик, — я бы рад теперь совсем не видать этих проклятых газетных листов, не видать их до тех пор, покуда не получится писем от них…
В это мгновение послышались шаги Марьи Дмитриевны.
— Давайте, давайте газету, матушка! — крикнул штабс-капитан. — Ну, что нового, что нового?
Он трепещущими руками торопливо стал развертывать газетный лист. Все смолкли и ожидали новостей. Марья Дмитриевна присела на диван со свертком муки в руках и в платке, накинутом на голову. Катерина Александровна стояла у стола. Старик пробегал слабыми глазами страницу.
— Ничего нового, — говорил он, просматривая военные известия. — По-видимому, тише стало…
Он уже готовился сложить лист, когда его глаза обратились на первую страницу листа. Его руки дрогнули, глаза остановились, газетный лист заколебался и медленно опустился на стол. Вслед за листом опустилась и голова штабс-капитана.
— Убит! — невнятно прошептал он, теряя сознание.
— Саша!? — вырвался из груди Катерины Александровны пронзительный крик, и она схватилась рукой за стол.
Одним быстрым движением она рванула к себе газету и впилась в нее глазами. Буквы и строки, казалось, прыгали перед нею, она искала большой буквы П. Наконец ей бросилось в глаза лаконическое известие: «Убитый подпоручик Прохоров 2-й исключается из списков». Она читала и перечитывала эту строку, и мало-помалу ее грудь начинала дышать свободнее. Из ее похолодевших рук выпала газета. «Не он!» — радостно мелькало в ее голове, а из глаз катились крупные, неудержимые слезы.
Марья Дмитриевна между тем совалась из утла в угол, не зная, что делать. Наконец она бросилась на галерею и крикнула, выглянув на двор:
— Антоша, голубчик Антоша, Флегонт Матвеевич умирает! Иди сюда!
Антон быстро выбежал из сарая, вбежал в комнату и притащил воды. С помощью матери и несколько оправившейся Катерины Александровны он уложил старика на диван и поспешил за доктором. Старик лежал без чувств.
— Да кто убит-то, Катюша, кто? — допрашивала Марья Дмитриевна дочь, суясь из угла в угол.
— Ваня, несчастный Ваня! — тихо и сквозь слезы ответила Катерина Александровна.
Антон между тем возвратился с доктором. У штабс-капитана сделался паралич. Доктор сомневался, что старик встанет с постели. Семья Прилежаевых не отходила от Прохорова; тяжелое предчувствие чего-то недоброго сменилось теперь не менее тяжелой действительностью. Ни у кого почти не было денег, а они были теперь нужнее, чем когда-нибудь.
— На что мы лечить-то его, бедного, будем? — плакала Марья Дмитриевна. — И на свою семью не хватает, а тут еще он, горемычный, у нас на руках остался… В больницу бы его, что ли, пристроить…
— Что вы! — воскликнула Катерина Александровна. — Пусть лежит здесь, в своей семье… Не весело лежать в больнице…
— Знаю, Катюша, знаю! Да где денег-то взять, — охала Марья Дмитриевна.
— Для него я добуду денег, — решила Катерина Александровна.
В выражении ее лица, в ее голосе появилась какая-то особенная энергия — это была энергия озлобления. Молодая девушка негодовала на войну, на людей, начавших эту войну, на тех, которые холодно смотрят на гибнущих братьев — на всех, кто беспечно и весело разъезжает в экипажах мимо тех углов и подвалов, где гнездится нищета со своим безысходным горем. Впервые это чувство злобы и негодования охватило ее всецело, и в этом чувстве было что-то беспощадное, жесткое. В памяти молодой девушки навсегда сохранилось воспоминание о той минуте, когда ей показалось, что у нее отняли его, ее Сашу, — о той минуте, когда она поняла, что значит потерять навек любимого человека. В эту минуту в ее душе впервые шевельнулись проклятия всему окружающему, которые и теперь волновали ее кровь. Она необычайно мужественно, без всякого раздумья, отправилась к княгине Гиреевой и объявила старухе, что в квартире ее матери лежит человек, у которого убили сына.
— Он и сам искалечен на войне, теперь у него убили сына, а между тем у него нет куска хлеба, — говорила она с хмурым выражением лица. — Каждая цепная собака, сторожившая дом, пользуется под старость лучшим положением, а тут человек умирает с голоду, хотя он честно служил всю жизнь.
— Я похлопочу, — отозвалась болезненным голосом княгиня, примачивая голову каким-то спиртом. — Пусть Глафира напомнит… память у меня ослабела… Надо в богадельню его.
— Помилуйте, княгиня! — воскликнула с негодованием Катерина Александровна. — Тут идет речь не о богадельне. Разве там станут ходить за ним? Я думаю, за то, что человек жертвовал своей жизнью и жизнью своих детей, ему можно дать более спокойный угол, чем постель в богадельне… Я прошу вас о деньгах для старика… У вас есть связи…
— Да, я постараюсь… похлопочу, — проговорила Гиреева. — Вот покуда…
Она дала Катерине Александровне двадцать пять рублей. От княгини Катерина Александровна отправилась к генералу Свищову. Она не заметила двусмысленной улыбки генеральского лакея при входе в кабинет старика и очень смело, очень бойко объяснилась со старым волокитой насчет штабс-капитана. Александр Николаевич Свищов совершенно растаял, видя перед собой, в своем кабинете это оживленное, бойкое и резко говорящее молодое существо; он рассыпался перед молодой девушкой в любезностях, пожимал ей руки и даже сказал ей: «Приказывайте, ваша воля будет для меня законом».
Ей были гадки эти заигрывания, но она смело и без смущения шла к своей цели. В этой девушке было трудно узнать прежнюю робкую и застенчивую Катерину Александровну.
Заручившись деньгами и обещаниями Свищова, она вернулась домой с веселым лицом.
— Ну что, Катюша? — робко спросила Марья Дмитриевна.
— Ничего, все хорошо… Надо купить кровать, перину и подушки для Флегонта Матвеевича. У него все жесткое. Довольно ему на диване валяться. Ему надо теперь поудобнее лежать.
— Дали, значит, благодетели?
— Еще бы! С лихой собаки хоть шерсти клок, — ответила Катерина Александровна. — Доктора надо получше пригласить. Наш частный — коновал какой-то для бедных…
Катерина Александровна быстро и деятельно принялась за устройство комнаты штабс-капитана.
— В богадельню хотели упрятать! — с раздражением говорила она за вечерним чаем. — Самих бы в сумасшедший дом засадить! Потеряют сами какого-нибудь шалопая, так потом целый век носятся со своим горем, докторами себя окружат, на воды ездят, а тут человек, умирающий с голоду, пожертвовавший всем, лишился своей единственной опоры — в богадельню его! Нет, увидим, удастся ли им его в богадельню упрятать! Я все сделаю, а по-моему будет…
— Ох, Катюша, не сляг ты у меня сама! Хлопочешь ты все, да тревожишься, — с опасением заметила Марья Дмитриевна. — Вон лицо-то как горит у тебя…
— А вы много добыли без хлопот-то, сидя дома? — резко спросила Катерина Александровна. — Нет, к ним стучаться надо, им надоедать нужно, пороги у них обить нужно, — тогда только что-нибудь и сделаешь… Вы подумайте, что сталось бы со стариком, если бы не хлопотать за него? Умер бы с голоду, умер бы, как собака. А за что? Преступник он, что ли? Негодяй какой-нибудь? А сколько таких-то найдется в разных подвалах, на разных чердаках…
— Что и говорить, голубка! Да ты себя-то береги!
— Молода еще, вынесу!
Прошло дня два. К дому, где жили Прилежаевы, подъехала карета. Из нее вышел генерал Свищов. Катерина Александровна была дома и встретила старика.
— А я заезжал в приют, думал вас найти там, — заговорил он, пожимая ей руку. — Я к вам с радостной вестию… Не хотел никому поручить… Сам хотел вас обрадовать, видеть вашу улыбку… Вашему старику назначено триста рублей.
— Благодарю вас, — проговорила обрадованная Катерина Александровна, пожимая руку Свищова. — Я думаю, у него в течение всей жизни не было в руках такой суммы…
— Ну, это малость, — небрежно произнес Свищов. — Теперь, знаете, наши финансы хромают. Для такой милой просительницы я рад бы гораздо, гораздо более сделать….
— Грустно, что он даже не может поблагодарить вас. Если бы я знала вас прежде, то, вероятно, вы раньше помогли бы ему. А то служил, служил человек, а вспомнили нем только перед смертью.
— Что делать, что делать! — пожал плечами Свищов. — В свете не ищите справедливости. Люди забывчивы… Все дело случая. Если бы мы не встретились, то, может быть, ему и теперь не дали бы ничего… Но как вы далеко живете!.. Вы, кажется, — извините за нескромность — и сами нуждаетесь?
