Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Да, да, занимайтесь! — рассеянно ответила старуха.
— Но тут моего желания мало, нужно, чтобы на нас официально возложили обязанность учить детей… Пусть сделают запрос, кто из помощниц согласится давать уроки детям… Иначе начальница не позволит и скажет, что я отнимаю у детей время, в которое они должны шить… Их грамоте учить надо; их нужно хоть чему-нибудь научить… С одним уменьем шить нельзя уйти далеко…
— Да, да, я скажу Дарье Федоровне, — проговорила княгиня. — Вы за что возьметесь?
— За русский язык и за арифметику…
— Скажите, мой дружок, Глафире, чтобы она напомнила мне… Память у меня слаба стала… Вот вы мне говорили, а у меня в голове все смутно, смутно… Ах, Мишель, Мишель!.. Да, дитя, до какой поры мы дожили: старики хоронят молодежь, цвет молодежи… и для чего, для чего все это началось?.. Кто выиграл?..
Старуха опустила голову и впала в полудремоту. Катерина Александровна тихонько вышла.
— Ну что? — уныло спросила Глафира Васильевна.
— Она, кажется, уснула! — ответила Катерина Александровна.
— Теперь всегда так: велит то того, то другого позвать, а сама и заснет… Ведь вот и из деревни в Москву, к Троице-Сергию уехали, оттуда опять в деревню, потом сюда прискакали: места нигде найти не можем… это не перед добром… Перед смертью так человек мечется… Измучили ее, совсем измучили: пока живы были — она покоя не знала; умерли — еще хуже стало… И то сказать, свои были! Ну уж времячко! Все горюют, все ждут чего-то… А чего ждать?..
Катерине Александровне стало тяжело. Она поспешила переменить разговор и начала объяснять Глафире Васильевне свое желание занять место учительницы в приюте.
— Это пустяк! — возразила Глафира Васильевна, выслушав ее. — Тут и просить нечего. Пришлют бумагу, и конец весь. Надо сказать, чтоб жалованья прибавили.
— Ну из чего же станут прибавлять?..
— Э, найдутся деньги! Не даром же работать… А знаете ли, если б я была на их месте, так я взяла бы и закрыла бы этот самый приют: ведь он вот у них где сидит.
Глафира Васильевна указала на затылок.
Поговорив несколько минут с княжеской домоправительницей, Катерина Александровна отправилась домой. Она радовалась тому, что, по-видимому, ей удастся вступить в более деятельную роль в приюте; но эта радость была не настолько сильна, чтобы заглушить в душе девушки те тяжелые впечатления и чувства, которые волновали ее в последнее время и которые пробудились еще сильнее при виде скорби старой княгини. В эту пору общественные события отравляли каждую радость. Это было в августе. Катерина Александровна задумчиво шла по улицам и не торопилась домой, желая подольше подышать свежим воздухом. Ее теперь не манило домой: она знала, что и там она услышит те же вздохи, те же печальные речи.
Вдруг около нее послышался голос штабс-капитана.
— А я к вам навстречу шел, — проговорил он. — Слышали?
— Что такое? — спросила Катерина Александровна, с испугом глядя на тревожное лицо старика.
— Севастополь взят! — проговорил старик в волнении.
Катерина Александровна побледнела. Они прошли шагов сто, не говоря ни слова, хотя у каждого была потребность высказать друг другу свои опасения.
— Подробностей нет? — спросила Катерина Александровна.
— Ничего неизвестно, — хмуро ответил старик. Они снова пошли молча.
— Лег бы теперь в могилу и пролежал бы так, ничего не зная, ничего не слыша, до их приезда, — послышался безнадежный голос старика.
— Не падайте духом, — произнесла Катерина Александровна, захлебываясь от слез.
Они дошли до ворот.
— Дождались горя, Катюша, дождались, — слезливо произнесла Марья Дмитриевна, стоявшая у ворот с двумя-тремя лавочными знакомыми.
— Что случилось? — с испугом почти вскрикнула Катерина Александровна.
— Севастополь-то сдался, — вздохнула Марья Дмитриевна.
— А, да! — свободнее вздохнула Катерина Александровна, как будто ожидавшая услышать от матери более страшную для нее весть.
— Где-то теперь наши голубчики? В плену, может быть…
— Полноте, мама! Нужно молчать и ждать…
Катерина Александровна медленно поднялась в сопровождении своей семьи на лестницу и вошла в комнату. В семье воцарилась мертвая, мучительная тишина.
— Нет, пойду я… Не могу я сидеть! — поднялся с места штабс-капитан, махнув рукой.
В его лице было какое-то мучительно-безнадежное выражение: казалось, что этот человек готов затопить свои тяжелые чувства хоть в вине, чтобы забыться и уснуть, уснуть до лучшей поры.
— Ну, полноте! Лягте, — ласково промолвила Катерина Александровна и положила руку на плечо старика. — Не ходите никуда… Зачем вам идти?.. Разве будет легче?.. Останьтесь ради них!..
Старик закрыл лицо руками и заплакал, как ребенок.
— Господи, господи, пощади их!
VI
НОВЫЕ СОБЫТИЯ
Флегонт Матвеевич не ушел размыкать свое горе за чаркой вина, он остался дома по просьбе Катерины Александровны, но легче ему не стало. Его тянуло из дома, ему хотелось забыться, заснуть. Он бродил как тень из угла в угол, не находя нигде места. Страх за тех, чья жизнь была для него дороже его собственной жизни, томил старика. Он считал дни и часы, ожидая известий; он дрожащими руками развертывал газетные листы и искал в них испуганными, изменявшими ему глазами дорогих ему имен. На него было тяжело смотреть. Не менее тревожно было состояние Катерины Александровны: она ходила в какой-то тягостной полудремоте в эти роковые дни ожидания, хотя и старалась утешать старика, старалась казаться бодрой. В ее голове пробуждались вопросы, за что люди губят друг друга, неужели народам мало места, что они идут войной один на другого, за что они воюют, могут ли они желать войны, почему они должны, против своего желания, покидать родные дома, родные очаги и жертвовать всеми благами по чужой воле. В молодой душе начало закипать чувство негодования, чувство злобы. Тщетно искала теперь эта девушка успокоения: кругом нее были только сумрачные и печальные лица. Марья Дмитриевна, менее дочери и штабс-капитана тревожившаяся об участи молодых воинов, тоже тосковала по сыне, которого пришлось наконец отправить в училище.
— Вот и я простилась со своим голубчиком, также сиротой осталась, — причитала она. — Куда пошлют, что велят делать, то и будет: подневольным стал человеком. И спи, и ешь, и гуляй, когда другие велят, а не тогда, когда самому хочется… Уж в бедности мы жили, голодали, да командовать нами никто не мог, а тут и сыт будет, да волюшки не найдет…
Эти речи тяжелым гнетом давили сердце Катерины Александровны. Она была отчасти согласна с матерью. Она сама уже испытала, что значит неволя, что значит жизнь, сложившаяся по чужой воле, по чужому уставу. Порой в те недолгие минуты, когда в ее голове снова воскресали надежды на будущее, ей казалось, что нужно устроить свою жизнь именно так, чтобы ничья чужая воля не могла сказать: иди туда, поступай так, делай то-то, — чтобы только свой ум и своя воля решали, куда идти, как поступать и что делать. «И кто имеет право командовать нашей волей? — думалось молодой девушке. — Если приказываешь, так нужно и заботиться о тех, кому приказываешь, кто страдает по нашей воле. А разве о нас кто-нибудь заботится?»
Среди этих волнений и дум проходили дни за днями — газеты не приносили известий о дорогих личностях, почта не приносила писем от них. Ожидание делалось все более и более напряженным. В семье шли бесконечные толки и предположения насчет молодых воинов. Спрашивалось: почему они не пишут? Не взяты ли они в плен? Не ранены ли? Или, быть может, письма не доходят, затерялись на почте? Однажды, в минуту этих толков, из лавочного клуба послышался стук в комнате штабс-капитана. Все уже давно привыкли к этому условному сигналу, но в последнее время он постоянно заставлял всех вздрагивать в испуге.
— Газету принесли, — промолвила Катерина Александровна, подавляя невольное волнение.
— Не могу я, маточка, идти, — сил нет. Пусть Антон за нею сходит, — промолвил штабс-капитан.
— Антоша, батюшка, в сарае дрова колет, — отозвалась из кухни Марья Дмитриевна. — Я сама сейчас сбегаю.
— Ну, уж побеспокойтесь, замените мою старость…
— Сейчас, сейчас. Мне кстати и мучки прихватить надо.
Марья Дмитриевна вышла из квартиры; штабс-капитан поднялся с места, прошелся по комнате и снова сел к столу.
— Да вы не волнуйтесь! Авось все обойдется счастливо, — заметила Катерина Александровна, видя тревогу старика.
— Не могу, не могу, маточка, — вздохнул старик. — Вот так-то каждый день дух захватывает, когда получается газета… Ведь это, может быть, мой смертный приговор несут… Все: и радость, и счастие, и жизнь, и надежды, все для меня только в них… Без них давно лежал бы я в могиле, умер бы где-нибудь под забором, у дверей кабака… Моя жизнь не дорога: оторвали ногу, отняли возможность жить своим трудом, оставили нищим — вот вся моя жизнь. Что же мне было дорожить ею? Для них я жил, для их счастья гнул я старую военную спину, для них таскался по передним тех, кого не уважал, кого ненавидел… Вы вот видели меня балагуром, веселым нищим, так и думали, что мне легко живется, что я не понимаю своего положения… Нет, маточка, нет, в этом сердце кошки скребли, в этой голове проклятья шевелились…
