Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Квартира уже почти готова: огорожена, заставлена мебелью из кирпичей. Чтобы придать ей жилой вид, сюда несут из дома всякий шурум-бурум: коробку от миксера, пилку для ногтей, игрушечный кофейник с чашечками, кастрюлю с вяловатыми огурцами, восхитительно пахнущую гуталином сапожную щетку… Играть так играть, по-всамделишному.
Пора, однако, познакомиться и с подругами Сени. Голенастая пронырливая Анюта, перешедшая во второй класс, любит носить в тонких косичках розовые банты, с охотой спорит обо всем на свете, про что хоть разик слыхала, и терпеть не может, когда расспрашивают про папу, потому что он снова исчез куда-то. Круглолицая медлительная Роза, ровесница Сени, обожает орешки в сахаре, пирожки с повидлом, печеные яблоки, а также всякую другую вкуснятину и ненавидит скрипку, на которой почему-то надо пиликать ежедневно. Пятилетняя Глаша, любопытная егоза, влюблена в мокроносого соседского щенка Чапу, тайно вздыхает по Сене и давно зареклась водиться с жадиной Розкой, но во дворе сегодня больше гулять не с кем.
Пестрая подобралась компания у Сени, зато не скучная. Сам он живет душа нараспашку, немножко боится тараканов, которые завелись в новом доме, и хочет поскорее стать взрослым, чтобы смотреть по телевизору все фильмы подряд. Точнее сказать, не компания подобралась у Сени — семья, потому что квартира уже построена. Значит, быть Сене отцом, а женой его станет Анюта, дело известное. Уж лучше б скакалки: крутить веревку до посинения, но девочкам больше нравится играть в дочки-матери.
Еще и окно в доме не проделано, а они уже расселись на кирпичах под жидкой тенью рябины, переглядываются, похихикивают, ждут, когда папа Сеня пойдет на работу.
— А вы почему на работу не идете? — ревниво интересуется он.
— Мы в декретном отпуске! — бойко отбивается мама Аня.
Вот те на! Папа Сеня стоит, озадаченный, соображая, что же это означает: «декретный», да так и не решается обнаружить свое невежество. Гуляют, — значит, положено. А ему — на работу. Охо-хо…
Шаркая сапожками по закромке песочницы, он удаляется шагов на двадцать, стоит там, изображая диспетчера железнодорожной станции: смотрит налево, смотрит направо и вдруг видит, как маленький Аркашка забивает в перечеркнувшую двор тропинку ржавый железный штырь — наверняка ставит мину для врагов, чтоб споткнулись и упали. Интересно, попадется или нет кто-нибудь на этот подвох.
Папа Сеня стоит и смотрит на тонкий изгиб тропинки, позабыв обо всем на свете. А мама Аня, поджидая его, уже начала нервничать. Схватила пилку для ногтей и перепиливает ею желтое брюхо огурца. Огурец неподатлив, совсем резиновый огурец.
— Ну что расселись? Делать вам нечего, да? — отыгрывается на дочках мама Аня. — Дел по горло. Мотаешься, мотаешься как угорелая, целый день на ногах…
— А что нам, мамочка, делать? — кокетливо потянувшись, спрашивает дочка Роза.
— Куличи стряпайте! Сейчас папа с работы придет, что есть будем?
Когда папа Сеня, с опаской приглядывая за супругой, шагнул в дом, мама Аня прихорашивала Глашу, расчесывала шелковистые рассыпчатые волосы, любуясь своей работой и личиком дочки, млеющей от прикосновения ловких пальцев. На папу Сеню — ноль внимания, как будто и не было его.
Потрогав разваленный надвое, словно пожеванный огурец, папа Сеня поморщил нос, и тотчас, как он и ожидал, раздалось:
— А-а, муж, объелся груш! Явился не запылился!.. Где был?
— На работе, — буркнул папа Сеня.
— Знаем мы эту работу! Опять выпивал со своей шатией-братией?
— Нет, — скучно ответил папа Сеня, которому изрядно надоело всякий раз доказывать, что он трезв.
— Имей в виду, меня не проведешь! — наступала мама Аня, сердито сдвинув редкие бровки. — По глазам вижу! Ну, каждый день одно и то же. Никакой управы на вас нет!
— Говорю, работал! — недовольно повторил папа Сеня. — Пятьдесят поездов пропустил. И еще восемь.
— Вот, полюбуйтесь! — мама Аня широким жестом откинула в сторону ладонь, явно намереваясь сполна отыграться за долгое ожидание. Но дочка Глаша торопливо сказала:
— Ну мам, папа и правда работал. Смотри, какой он усталый и хочет есть.
И дочка Роза подтвердила: папа очень устал. Так что на этот раз все обошлось мирно. Папу Сеню усадили за фанерный, сервированный кофейными чашечками стол и наперебой стали потчевать выпеченными из песка куличами.
— Хорошие куличи, — почмокав губами, похвалил папа Сеня. — Только не сладкие.
— Ой, правда забыли! — всполошилась дочка Роза, притащила горсть пыли и так от души насахарила сдобу, что все расчихались и насмеялись досыта.
Под этот шумок дочка Глаша попробовала подсунуть папе Сене настоящую конфету, мятную сосучку, сбереженную в кармашке с утра. Но глазастая сестрица громко спросила:
— А мне?
Пришлось дочке Глаше выворачивать оба кармашка, показывать, что в них ничегошеньки нет, кроме хлебных крошек, которыми она кормила воробьев. Маме Ане очень не понравился такой межсобойчик. Она сказала, что всем есть конфеты так всем, как в семье положено. Папа Сеня не стал упираться — выложил конфету на общий стол, но как делить ее, крохотулю, на четыре части, никто не знал.
— Вот захочу, мне бабушка хоть сто таких сосучек принесет из буфета, — похвасталась дочка Роза. — И еще сто пирожных с кремом. У них в ресторане все есть… И еще сто тортов в придачу. И еще…
— Сто тортов не принесет, — обрезала мама Аня.
— Да?.. Она, милая моя, и не то еще достать может. Даже швейную машинку или эту…
— И Розка все торты сама съест, все сто, — ехидненько подсказала дочка Глаша. — И будет у нее вот такое пузо, как трамвай, и она на этом пузе будет с горки кататься. А потом — кряк!.. Ха-ха-ха!
— Хи-хи-хи! — скорчив гримасу, передразнила сестрицу дочка Роза и, с вызовом вскинув круглый подбородок, сказала: — Сто тортов не съем. А десять могу. Только с чаем.
— За один раз? — поразилась мама Аня. — Спорим, не съешь!
— А ты мне их принесешь, милая моя?.. Тогда нечего и спорить!
После ужина папа Сеня уединился — пристроился в самом углу квартиры, где стояло на пне подпертое камнем карманное зеркальце — телевизор. Интересно, сколько можно смотреть в него не мигая? Если разглядывать себя вблизи, то виден папе Сене только нос — вздернутый хрящик, да оба задумчивых, чем-то опечаленных глаза.
Вроде б и повода не было для грустного настроения — только что хохотал как от щекотки, и вот опять стало вовсе тоскливо. Словно пронеслась, как ураган, большая-пребольшая война, о которой так часто говорят взрослые, и остался он один-одинешенек на всем белом свете. Он да маленькое зеркальце — телевизор. Папа Сеня смотрел и смотрел в свое отражение, где в глубине светлых зрачков пряталась неведомо откуда взявшаяся грусть, и казалось ему, что весь мир, сжавшийся до
