Юность - Николай Иванович Кочин

Пошире круг,

Раздавайтеся!

Кто меня из девок любит —

Сознавайтеся.

Девушка отвечала, помахивая платочком и краснея, как маков цвет:

Ах, Ванюшка, сосед.

Я сошью тебе кисет,

Голубой и тюлевый,

Приходи, закуривай!

Дрались до самой революции. Потом Вася почему-то стал все реже ввязываться в драку и даже вовсе перестал ходить к месту побоища. Разлюбил гулянки и начал вести уединенную жизнь, неожиданно для всех. Только и видели его с тех пор, что идущим в сельскую рощу, где стояла маленькая пасека его деда (по многодетности отцовского семейства он воспитывался стариками). Понять этого сперва не могли и, конечно, объяснили, как оно проще и доступнее: «Вася струхнул, дал стрекача, у него трошки задрожали ножки». Уж мы-то и просили его «поддержать честь молодецкую», соблазняли его шумной славой, угодничали перед ним, упрекали его, называли предателем. Нет, ничего не вышло. Улыбнется, бывало, и скажет:

— Большая честь для удальцов, что друг другу ребра поломают да скулы своротят на сторону, — и прекращал всякий разговор.

Что за оказия с ним случилась? В чем дело? Как понять? Никто ничего понять не мог. А в это время «противник» наш обнаглел совершенно. Отход вожака сразу внес в наши ряды большой разлад, шатания, а главное — панику, потому что не было больше человека, который смог бы заменить Васю. Некоторые пытались, было, «разыграть небольшого» и занять место Васи, да кроме смехотворья ничего из этого не получилось. Однажды противник, смекнувши, в чем тут дело, поднял нового вожака на смех и дружным ударом сразу сбил его с позиции, так что он чуть ноги унес и со страху бежал с поля битвы. Вскоре мы отучились даже подходить к месту побоища. Сарадонские парни завладели всей рекой, разгуливали по луговой ее стороне, не подпускали нас купаться. Гуляли с нашими девушками, прогоняли нас с Девичьей Канавы междусельского сборища и даже приходили на нашу околицу. Тогда мы скорбно сидели на проулках у плетней или на бревнах и бесплодно злились. Ужасное настало время! При Васе их вожак, кличка ему была Глина, вызывал в нас только смех, жалость. Он был парень маленький, коренастенький, с кривыми ногами, длинной головой и хриплым голосом. Когда в схватках он сходился с Васей, тот говорил ему насмешливо: «Ну смотри, Глина, догоню — в карман посажу», и нам представлялось, что нет более жалкой участи, чем у этого сарадонского хвастунишки. А теперь, поди ж ты, он вдруг вырос в наших глазах в какое-то чудовище. Да, Вася затмевал его тогда, и при Васе мы не замечали отчаянного нрава Глины. Припоминаю, как Глина тогда шел на нас. Он шел с открытым воротом, держа длинный кинжал в руке, камни падали ему на грудь, попадали в ноги, в голову, царапины и кровоподтеки рдели на его теле сквозь прорехи изодранного рубища, но никого, никого решительно не страшил его вид.

Бывало, Вася крикнет:

— Спрячь ножик, догоню — я из тебя им, как из просвиры, святую частицу выну! — и всем было только забавно.

А теперь и кинжал Глины, и вид этого парня, еще более нахальный, вселяли в нас необоримый ужас. Сама кличка «Глина» стала синонимом храбрости. И уже возникали легенды о его необычайной силе, и уже нашлись такие, которые утверждали, что он «двухжильный», что сила у него скрыта в длинных черных волосах, стриженных в скобку, что сам сатана с ним знается. На улице бабы пугали детей им, как Малютой Скуратовым, говоря:

— Эх ты, озорник, отчаянная голова, видно, Глиной хочешь быть.

Теперь он один немало раз угонял нашу ватагу с поля битвы. Пробежит за нами всей улицей, сам пройдет на околицу и насмехается при девках:

— Гнал ваших парней, как баранов… Бежать за ними устал. Ой, как ноги у них здорово работают, должно быть, гоняют часто.

Вася, Вася, зачем ты обрек нас на посмешище, на поругание, неужели в тебе потухла парнячья честь, неужели подмочен твой душевный порох? Думали, что Васю увлекла зазноба и держит у своего подола, но никто эту зазнобу в глаза не видел. И вот, отчаявшись в Васином возвращении (его, впрочем, и в глаза называли уже не «Вася», а «Долгий Черт» и «Васька-предатель»), парни решили ему доказать, что «и без него обойдутся». Женихи от нас — молодых — скрывали, как они «Глину проучат и без Долгого Черта обойдутся», и нам очень хотелось об этом узнать, а когда узнали — ахнули от ужаса.

Утром, после темной осенней ночи, наши бабы, шедшие на колодец, нашли в проулке, недалеко от девичьих посиденок, много разбросанных костей и кусков свежеизрубленного мяса. Они смели все это метлами в кучу и накрыли рогожей. В тот же день было установлено, что под рогожей покоился прах Глины. Помню, приехали к нам следственные власти и долго бились, как найти преступников и с чего начинать розыски. Они были твердо убеждены, что Глина изрублен парнями, но кем именно? Руки, ноги никто там не оставил. Ночь была темная, рубаки, может быть, друг друга и в лицо не видали. Времена были не те, чтобы уголовными делами заниматься. Недолго думая, власти забрали всех наших парней старшего возраста, человек сорок, и посадили в острог. Там у них вынудили признание, что «все рубили понемножку, а кто первый начал и какую часть тела рубил, того по темноте установить невозможно». Через несколько месяцев, именно в самую Октябрьскую революцию, их выпустили. Только потом, спустя лет десять, те парни, ставшие уже отцами семейств, признавались, как они, в сущности робкие и неспособные на душегубство (некоторые из них куриц боялись резать), Глину «как решето издырили», исключительно по злобе на него и в силу «товарищеской спайки». Дело протекало так: Глина, обнаглевший до предела, однажды с приятелями пришел к нашим девушкам на посиденки, выгнал оттуда всех парней и стал похваляться (он был во хмелю), что-де, «один пройдет селом, песню озорную споет, никого не побоится и опять назад вернется цел и невредим, потому что все парни-тихоовражники на печь убегут со страху». Наши парни это подслушали, и когда Глина вышел на проулок и запел хриплым, но дерзким голосом песню:

Мы ребята-ежики,

У нас в карманах ножики… —

они, поджидавшие Глину за плетнем, за углами домов, набросились