Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
— Сквалыга! — «отблагодарил» инвалид тщедушную старушку, положившую в банку всего лишь один рубль. — Мы за них там головы кладем, а они мошну боятся рассупонить… Душонки-то, как у зайцев, дрожат…
Ряды обступивших начали редеть. Серафима заметила, что около солдата назойливо кружится маленькая собачонка муругой масти, норовя подкрасться к разложенным на тряпке подаяниям. Но всякий раз, когда она намеревалась своим черным мокрым носом приблизиться к снеди, тяжелый сапог солдата ударял ей по голове, и дворняга с визгом отлетала в сторону.
— Утроба ты ненасытная… Все бы тебе жрать на дурняка! П-шла, шалава! Что люди, что собаки…
— Ты бы потише, служивый, хоть ты и защитник наш, а уважение к людям блюсти надо. Они-то вон как жалеючи смотрят на тебя, а ты… — попытался урезонить солдата проходивший мимо мозглявый мужичок. Но он не успел досказать своего.
— Это ты мне? Ах, гад! Побывать бы тебе, кровь геморроидная, там, где я побывал, не так бы калякал с фронтовиком!
Мужик попытался вначале как-то отпарировать и возмутиться, но спохватился, что дело имеет с калекой, с его расшатанными нервами, которого, конечно же, люди поймут быстрее, чем его.
Серафима оказалась подле солдата, который, как она заметила, без устали усердно размахивал своей единственной рукой, словно отгонял от себя назойливых мух. В профиль перепачканное чем-то черным лицо солдата показалось Серафиме непривлекательным. Слегка вздувшийся округленный нос, большое водянистое пятно под глазом, всклокоченный и скатанный в сосульки, давно не видавший воды и мыла, волос. Глаз, который виделся со стороны Серафимы, был навыкате и имел какое-то нахально-вопрошающее выражение, какое бывает у людей, имеющих право что-то требовать, ожидающих беспрекословного исполнения их желания.
Когда уже многие, сбив оскомину от встречи, разошлись, невесть откуда-то вывернулся низкорослый, но, видать, шустрый солдат. Растолкав стоявших рядом, он приблизился к фронтовику и бесцеременно похлопал его по плечу.
— Здравствуй, земляк! Уцелел в этом пекле, говоришь? — начал он с налету, но потом, взглянув вниз, на подаяния, брезгливо поморщился, растопырил ноздри. — А это, браток, у нас называется крохоборством, последним делом доходяг! Кто тебя приохотил к этому? Негоже так фронтовику! Тошное дело, тошное… Воевал, воевал и — вот те на! Шапку снял, милостыню… Не, не, так не пойдет! Это я сейчас обварганю в райсовете или в военкомате…
Словно кто-то пырнул калеку в бок. Выпученные глаза сверкнули испугом.
— Не надо, не надо! Мне уже хватит вспоможения, нет времени, шибко тороплюсь — вот пришлось… Куда денешься?.. Сейчас на вокзал помаленьку двину… Не надо, ничего не надо, не хлопочи.
— Ну, ладно, об этом потом, — уже более спокойным голосом продолжал подошедший. — Где воевать-то довелось? Рубать хочешь? Мне вчера деверь ястыку немного подбросил, наверное, уж года полтора хранит, все сына ждет с фронта, а тут я, как на грех, подвернулся.
— На севере пришлось драться-то, там и руку отхватило, вылечился малость, а уж рученьку, как ушей, теперь не видать, — принимая сверточек с осетровой икрой, ответил инвалид. — Ехал из госпиталя и весь дорожный кулек с пайком какая-то падла хватанула. Задремал, понимаешь… И деньжат было немного… Тоже, гады, не подавились… Куда ж мне с одной рукой? Уж больно охота скорей домой, моченьки нет, не терпится…
Серафиме удалось еще приблизиться… Теперь лицо инвалида было видно полностью. На открывшейся левой стороне, у самой скулы, виднелось густое темно-фиолетовое пятно. Щеки и подбородок покрыты грязно-русой щетиной. Отвислая нижняя губа непрерывно дергалась, выпученные глаза с воспаленными веками и увлажненные слезами говорили о бесшабашно проведенной ночи. Во всяком случае, таким было первое впечатление Серафимы.
И, хотя солдат предстал перед Серафимой в самом скабрезном виде, Серафима, знающая настоящую цену фунту лиха, пожалела его. И если бы у нее в эти минуты был с собой кусок хлеба или деньги, она без промедления отдала бы их инвалиду. Ей от души хотелось испытать чувства удовлетворения за оказанную в тяжкие минуты помощь бедолаге. Но, увы. Руки пусты…
— Ты говоришь, на севере довелось воевать? — воскликнул взволнованно солдат и сорвал с себя шапку. — Вот это да! Вот это встреча! Браток! И я же оттуда! Смотри — осколком меня там шандарахнуло по калгану, когда в атаку поднялись.
— М-да… Крепенько досталось, — покачал головой инвалид, — много тут стало кругом железок летать, больше чем галок: кого по башке огреет, кому руку оттяпает…
— Ты, случась, не в 17-й армии был? В каком месте?
Инвалид поднял свою единственную руку и назидательно пошевелил указательным пальцем.
— Ну, ну, браток! Ты хоть и земляк, а за языком построже посматривай! Военную тайну не выспрашивай! Не ровен час. Посматривать бы надо… Время-то ведь…
— Это правда, это правда. Ты уж извини, браток… А про батю Самсонова слыхивал, может быть, а? Или таблички на дорогах не встречал: «Хозяйство Михайлова»? Про это ведь можно…
— Кому можно, а кому нельзя! — еще раз строго предупредил инвалид.
— Ага! Понимаю, понимаю, браток. Есть такие части, о которых — ни гу-гу! Вот оказия… Встретишь земляка, а и слова не скажи! Ну, может, опосля войны столкнемся: вот уж тогда отведем душу, наговоримся. А я ведь, браток, сейчас уже в таких частях, в которых люди только один раз ошибаются, — низкорослый солдат лукаво, совсем по-детски подмигнул. — Сапер я, браток… Напоролся на мину, и прощай, белый свет.
Какой я остолоп! Развел шашни, соловья баснями кормлю. Я тебе, кажись, говорил, что после госпиталя мне на недельку домой разрешили заскочить. Не знаю — радоваться этому или нет. Слез сколько там было из-за меня! А перед отъездом напичкали меня всякой всячиной. Прямо рассудок потеряли. Стал проверять — вижу: в кармане пачка денег! А зачем она мне на фронте. Эх, кабы снова в свою часть угодить! Хоть и тяжело там у нас, а зато ребята мировые… Соскучился! Хотел почтой опять деньги отправить, но теперь уж все по-другому сделаю…
Солдат еще раз загадочно подмигнул и расстегнул шинель.
— Хватит тебе попрошайничать, тут две тысячи… Бери, после
