Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Избиение Сырезкина сопровождалось выкриками, которые звали на ожесточение, на беспощадность.
— По харе, по харе его! Жеребца! Я ему последний кусок притащила — Мишутке не дала.
— Боров, свинтух… Наши там в окопах мерзнут!..
— Между ног ему, между ног, кобелю! — разгорячилась какая-то молодушка.
По неписаным правилам и законам известно, что лежачего не бьют. Но вошедшие в азарт женщины совершенно забыли об этом. Одни вцепились, как в лакомый кусок, в волосы и начали раздирать их в разные стороны, другие метили ботинком или сапогом угодить куда-нибудь под ребра. А одна даже, устроившись на Сырезкине верхом, словно клещами, обхватила его шею. Правда, при этом она, не сознавая того сама, защитила от свирепых ударов значительную площадь тела Сырезкина. Воспользовавшись потасовкой, муругая шавка подскочила к милостыне и с налету хватанула куриную ножку. Кусками хлеба воспользовались другие дворняги.
Сырезкин лежал на снегу вниз лицом, прикрытым ладонями. Высокая костлявая женщина, заметив такую оборону, выбрала момент, когда Сырезкин немного развернулся к ней, и с размаху ударила толстым валенком по тыльным сторонам ладоней. Что-то звучно чавкнуло, и между пальцев заалела просочившаяся кровь.
Стоявшая в стороне Серафима вздрогнула. Вдруг переродившиеся чувства перенесли ее в недалекое прошлое. Около нее лежал тот самый мужчина-красавец, который зажег могучий, но несуразный огонь души, тот человек, с которым в мгновение ока пролетали в ласковом шепоте и ненасытных жарких объятиях часы.
И вот теперь он, съежившись, лежит подле нее. Жалкий, беспомощный, неспособный защитить себя от этих жестоких, неумолимых ударов.
— Что вы делаете! Изверги! Человека убиваете! — с отчаянием выкрикнула Серафима. — Хватит! Хватит!
Но никто ее не слушал. Тогда Воланова, подобно рыси, сверху накинулась на отводивших свою душу женщин, пытаясь растолкать их по сторонам. Но силы ее для такой цели были никудышные.
— Милиция! Милиция идет! — закричала не своим голосом Серафима, сама не зная, как у нее родилась такая идея устрашения.
Через мгновение около Серафимы уже никого не было. Воланова наклонилась к Петру и слегка дотронулась до плеча. Тот лежал неподвижно. Серафима тревожно взглянула на красный островок под лицом и побледнела. Неужели убили?
— Петь! Петь! — нерешительно произнесла она. — Ты живой? Слышишь, Петенька!
Сырезкин шевельнул ногой, затем осторожно убрал руку, приоткрыл глаза и посмотрел по сторонам.
— Ушли сучки? — тусклым замогильным голосом осведомился он.
— Ушли, ушли, Петенька! — с радостью подтвердила Серафима, и тут же заметила, что струйки крови продолжают сочиться из носа.
Кряхтя и вздыхая, Сырезкин приподнялся на колени, окровавленными пальцами наскоблил немного утрамбованного сотнями ног снега и приложил его к ноздрям.
Серафима сбегала к ближайшему ларьку, сбила свисавший с крыши большой и чистый ком снега и подала его Сырезкину. Раза два-три Петр прикладывал чистые куски к носу, а потом оставшимся снегом протер все лицо. Только после этого взглянул на застывшую в раздумье бывшую подругу.
— А ты чего здесь гоношишься, чувырло? — прохрипел Петр, круто закидывая голову назад. — Или ждешь, когда я тяпну тебе по башке?
Не сказав в ответ ни слова, Серафима поправила шаль и не оборачиваясь пошла к ближайшему проулку.
Поднимался Петр на ноги медленно и трудно. Наконец он выпрямился, стряхнул с шинели снег и огляделся вокруг. В двух-трех метрах заметил наполовину втоптанную в снег жестяную банку, в которую люди бросали милостыню. Сырезкин поднял ее, выбрал из снега деньги, скомкал их в кулаке и сунул в карман. Потом, слегка припадая на левую ногу, медленно побрел в сторону от дороги, от селения, от людей…
XXXXI
Выменянную муку и картошку сразу доставить домой не удалось. Хозяин провианта — старик — обещал помочь, но не было попутчиков. С ним же договорились, что, пока не удастся найти лошадь, Серафима будет доставлять добытое частями, на санках или на попутном транспорте. А на каждую ходку нужно было затрачивать по два дня. Один требовался для того, чтобы добраться туда, другой — на обратный путь. Серафима ломала голову: как добыть столько времени? Вновь идти к Тырнову? Не выходить на работу?
Ответ, хотя и безрадостный, дал на это сам Тырнов. Он приказал бригадиру никаких заданий и поручений Волановой не давать. Если она хочет — пусть работает, не хочет — может сидеть дома. То же самое председатель предложил сделать и в отношении Саньки. На этот шаг колхозный голова пошел безбоязненно. Себе он это объяснил просто; «За предательшу никто не осудит».
Серафима поняла, что Тырнов фактически выставил ее из колхоза, предоставил самой себе. Чтобы не терять зря времени, она решила заняться доставкой своего провианта. Оставив дома Саньку и захватив с собой мешок для муки, отправилась в первый рейс. Дорога была трудной не только из-за большого расстояния. Давала о себе знать обветшалая обувь. Валенки, починенные не слишком уверенной рукой Саньки, после первого же перехода развалились, носки стали черпать снег. Чтобы как-то их подправить, мальчишка возился с крючками и дратвой чуть ли не всю ночь. Но Серафима утешала себя тем, что весна не за горами и с выменянной мукой и картошкой как-нибудь можно будет дотянуть до теплых дней.
Однажды, когда Серафима пришла за мукой (картофель из-за мороза еще нельзя было перевозить), она у железнодорожного вокзала наткнулась на Кадкина. Он был все в той же истертой шинели и в тех же, недоброй памяти, бурках. Он опирался на ошкуренную толстую палку, служившую ему вместо батожка. Серафима хотела юркнуть за угол пакгауза, но проворная рука Корнея Михайловича уцепилась за локоть Волановой.
— Нехорошо, Серафима, зазнаваться… Что уж тут дуться? Я ведь искупил свою вину прямо-таки по-штрафбатски, — весело улыбаясь, негромко и добродушно произнес он.
Серафима с досадой посмотрела на Кадкина и попыталась освободиться от его руки, но тот не унимался.
— Ты знаешь, на фронте бывают штрафные батальоны. Комплектуют их из преступников, которые виновны перед Родиной. Так вот, если в бою этот штрафник получает ранение — любое:
