Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
Серафима снова окунулась в свои тяжелые мысли.
«А может быть, про Мишку погадать? Как ему там живется у фашистов? На своих же российских пошел…».
Но тут же отогнала от себя эту непрошенную мысль, которую вдруг заглушила заунывная песня. Ее затянул безногий молодой мужчина в серой шинели, в солдатской шапке, сидевший совсем рядом.
Он сидел на розвальнях, бросив на снег свои костыли.
— Эй, товарищ, товарищ, болят мои раны… Болят мои раны тяжело, — выводил он под аккомпанемент хриплой двухрядки.
Стоявшие чуть поодаль женщины смахивали слезы, с унынием посматривали на солдата-калеку.
Серафиме вдруг захотелось мгновенно исчезнуть, безвозвратно кануть куда-нибудь, навсегда сбежать. Ей почему-то показалось, что все эти житейские нескладности и беды происходят только из-за нее. Только из-за нее. Из-за нее Воланов стал предателем, из-за нее вот этим людям приходится страдать, переживать ужасы, терпеть лишения…
Серафима отвернулась и решительно сделала несколько шагов в сторону. Вспомнила про платок, который ей нужно было обменять на продукты. Развязала узелок, похлопала рукой по мягкой и пушистой дымчатой поверхности, наполовину развернула платок и перекинула его через руку.
Покупатели нашлись сразу. Но всех их опередила невзрачная с покрытым белесым мхом лицом старушка. Она вцепилась в платок сухими пальцами и потянула его к себе. Со стороны показалось, что этот человек не покупатель, а хозяин вещи, схвативший на месте преступления вора. Спрятав всю пятерню в пуху, она начала усиленно мять платок, без конца подносить к подслеповатым глазам.
— Постыдилась бы такое людям подсовывать, — прохрипела старуха после длительного осмотра и беспрерывного шмыганья носом. — Одна шленка, пуху-то почти ничего нет. Сажей накрасила… Сколь хошь?
— Два пуда муки и три ведра картошки.
— И-и, бабоньки, жирновато, жирновато получается. Портянка нестиранная. Четыре ведра картошки, без муки — красная цена ему. И то еще лишку будет…
Подошли еще три женщины. Тоже захотели посмотреть платок, но старуха, не прекращая брюзжать, все же упредила их желания. Она загородила от них покупку своим согбенным, худосочным телом.
— Проходьте, проходьте, тутоньки уже все обговорено.
Однако этим ей не удалось погасить любопытство подошедших.
— Почем сошлись? — поинтересовалась одна из них.
— А неплохой вроде бы… — добавила другая.
— Три меры картошки да два пуда муки прошу… — негромко пояснила Серафима.
— Да ты что, дурочка, што ли? — пристыдила ее третья. — За такой платок шесть пудов сеянки не жалко было бы.
Старуха резко повернулась.
— Ах ты, погань! Кто тебя сюда подослал? По базару шастаешь, дармовой кусок добываешь? Уматывайте, уматывайте отселева, мы уже обговорили, еще две меры картошки добавлю… Хватит тут блажить. Ишь, выжиги подвернулись. Беру эту портянку — шесть ведер картошки не жалею.
Но подошедшие оказались не из уступчивых. Привередливое бормотанье и алчность старухи лишь разожгли их торговый азарт. Сообразив, что скаредная покупательница норовит почти дарма урвать хорошую вещь, а попросту говоря, норовит надуть человека, они решили досадить ей. Но осуществить это намерение было не так-то уж просто. Старуха ни за что не хотела разжимать утопшие в пуху скрюченные пальцы, выпустить добычу.
Серафима решила проявить маленькую хитрость.
— Я передумала продавать платок, — заявила она старухе и чуть ли не силой вырвала свою вещь.
Через час Серафима уже имела значительно больше, чем она могла бы предположить: пять пудов муки и десять ведер картошки. Это же целое состояние! Покупательницы пообещали помочь и доставить провиант в Самойловку.
А пока в распоряжении Серафимы было еще несколько часов времени, которое нужно как-то скоротать.
…Базар продолжал гудеть тем же разноголосьем, несуразной колготней. Все что-то искали, предлагали, высматривали. И эта неуправляемая масса бурлила, переливались с места на место, то вдруг расплескивалась, как водоем от шквального ветра, то ненадолго успокаивалась. Сейчас, когда главные заботы о пропитании были уже приглушены, Серафима могла позволить себе поспокойнее посмотреть на людей, на их суету и хлопоты.
Прошла краем толкучки, направилась к веренице кучек всевозможного скарба, разложенного на подстилках или прямо на снегу. Владельцы этого добра без устали зазывали к себе покупателей, убеждая их, что лучше вещей, которые им предлагаются, на свете нет и не будет.
Серафима вновь натолкнулась на оживленную кучку людей, видимо, собравшихся здесь по случаю какой-то невидали.
«Еще какого-то гадальщика донимают», — невесело подумала Серафима. И, не отдавая себе отчета, зачем и почему, протиснулась через небольшой пролом в этой плотной людской стене.
На широкой чурке, которой мясники пользуются для разрубки мяса, сидел какой-то мужчина в старенькой и измятой шинели. На голове его была солдатская шапка. Лицо мужчины Серафима не видела — он сидел к ней спиной.
Не сразу поняла Воланова причину столь шумного возбуждения. Из этого разнобойного галдежа не так-то легко было выудить информацию.
— Не люди пошли — супесь одна, — со стоном произнесла стоявшая рядом женщина. — Башибузуки, звери… Ничего святого не знают. У нищего сумку забрали! Он их там защищал, руку потерял, а они у него последнюю копейку забрали, по миру пустили…
— Да с таких надо живьем шкуру снимать, — горестно вздохнул какой-то старик. — Это же солдат! Как можно? У нас в ту японскую один интендантик замылил весь наш паек… Так мы из того хлюста в один миг душу вытряхнули… Расхлопали! Ей, пра, не вру. Побожиться момгу. А тут похлеще…
— Эх, горемышный… Сбегаю домой, я тут недалече, кусок пирога с рыбой отхвачу. Некормленный, чать, сидит на снегу… Это ж надо такое! Служивого, инвалида обокрали!
Серафиме удалось заглянуть через плечо стоявшей впереди женщины. Прямо на снегу перед солдатом стояла большая жестяная банка. Внутри ее виднелось несколько помятых синеватых и зеленоватых трешниц и пятерок, под ней виднелся кусок материи. Здесь же лежало несколько отломленных от буханки ржаных кусков хлеба, два-три соленых огурца, шматок свиного сала и даже вареная куриная ножка. Кто-то насыпал на лоскутке кучку желтоватых тыквенных семечек…
Но Серафима заметила, что солдат не слишком раскланивается и распинается перед теми, кто подходит к нему с жертвоприношениями.
— Ну что обступили, калеку не видели? Нынче нами
