Анатолий Клещенко - Камень преткновения
— Что-то слышу. Ну, пошли?
— Пошли… — Генка неохотно отвел взгляд от реки. — Лень якорь бросить, по такому туману прутся.
В тумане глухо прозвучали два продолжительных свистка — «занимаю фарватер».
— Вошли в шиверу, — сказал Генка.
— Пойдем, — потянула его за рукав Эля. — Ты меня подождешь у ручья, слышишь? Я мигом!
За ручьем, где тропка начинала подниматься по склону сопки, Генка остановился и, как показалось сначала, услышал глухое постукивание мотора. Потом понял, что не слышит, а ощущает стук — это сильнее обычного билось сердце.
— Генка, ты где? — негромко позвала из тумана Эля.
Он шагнул на голос и увидел девушку, словно отгороженную матовым стеклом.
— Ну… вот… — неизвестно о чем, сказала она, не переходя ручья. — Пойдем, чего ты?
— Пойдем… — Генка ждал, чтобы она перешла через ручей.
— Ну, иди!
Оглядываясь, начал подниматься по склону. Эля шла следом, приостанавливаясь, если приостанавливался Генка.
Тропинка, довольно пологая сперва, стала набирать крутизну.
— Давай руку! — предложил он.
Девушка усмехнулась и отрицательно покачала головой.
Пожав плечами, он сделал еще несколько шагов. Повернувшись, чтобы увидеть Элю, увидел бело-розовое снежное поле, залитое слепящим солнечным светом. Заслонив глаза ладонью, крикнул вниз:
— Смотри, как здорово!
Стоя над расстеленным у ног туманом, щурясь от обилия света, они смотрели на дали противоположного берега, еще по-утреннему холодные, не начинавшие лиловеть, на поднимающиеся из белого призрачного моря сосны и слегка дымящиеся скалы. Это был особенный, только им открывшийся мир, потому что прежний, обыденный, населенный людьми, остался где-то внизу, перестал существовать.
— Что ты хотела сказать тогда, у лодки? — спросил Генка.
Девушка молчала.
— Вечером, когда Михаил Венедиктович… Помнишь?
— Не помню, — ответила Эля чуть слышно.
— Врешь, — настаивал Генка. — Помнишь!
Она медленно подняла глаза и, улыбаясь, покачала головой.
— А если я знаю? — взяв за руки, Генка попытался привлечь ее к себе, но в грудь уперлась корзина.
— Отпусти руки! — приказала Эля.
— Не отпущу! — Он повернул ее так, чтобы корзина не мешала, и, увидев близко-близко от своих глаз ее широко раскрытые, немигающие глаза, а губы возле своих губ, не припал к ним, а сначала как-то неловко ткнулся, стараясь вспомнить, как это делается в кино, как следует делать это.
Эля чуть-чуть отклонила голову, и Генка понял, что теперь все получается именно как в кино. Но потом она отклонилась еще больше, так что вместо губ оказалось ее ухо, и уже не приказала, а попросила жалобным шепотом:
— Отпусти…
Генка разжал руки. Девушка качнулась, потеряв опору, на шаг попятилась. Тряхнув головой, чтобы поправить рассыпавшиеся волосы, спросила:
— Знаешь, что я хотела тогда сказать? Что ты мог бы не отпускать меня еще там, на Ухоронге. А ты отпустил! — Она улыбнулась и, дразнясь, показала кончик розового языка. — До чего же ты, в самом деле, медведь, Генка! Просто удивительно, что я, кажется… тебя люблю.
Ускользая от его рук, она отступила за куст можжевельника и, опять показав язык, добавила:
— Наверное, это только кажется! По-ка-за-лось! Лучше пойдем домой, Геночка! А?
Генка переступил с ноги на ногу и, не найдясь, что следует ответить, спросил, потому что увидел ее проклятую корзинку:
— А грибы?
— Следующий раз. Потом. Ладно? — Эля явно потешалась над ним, и Генка показал кулак.
— Дал бы я тебе раза! — пригрозил он, в самом деле чуточку обижаясь.
Эля расхохоталась.
— Ого! Не слишком ли рано показываешь характер?
— Не слишком! — сказал Генка.
Где-то далеко слева, под ватным одеялом тумана, дважды провыла сирена — снизу в шиверу входило судно, заявляя, что занимает узкий фарватер.
— Ладно, пойдем, — вздохнул Генка, вспоминая о своих обязанностях. — Если уж так…
Он все-таки попытался схитрить — поймать девушку, пропуская ее вперед. Но Эля, разгадав маневр, пригрозила пальцем:
— Хорошенького понемножку! Ну-ка, отойди с дороги. Давай, давай! Нечего!..
Она спускалась, придерживаясь за ветки кустов, то и дело оборачиваясь, чтобы лукаво взглянуть на Генку или крикнуть:
— Геночка, ты не заблудился?
Перепрыгнув ручей, остановилась и, прижав на мгновение палец к губам, — тише! — объявила:
— Иди домой берегом! Я тебя знать не знаю, понятно?
— Эля! — начал он было, но не договорил: в тумане, близко совсем, покрывая грохот шиверы, по-волчьи меняя тон, завывала сирена. Смолкла почти сразу же, заголосила чуть дальше. Потом часто-часто зазвонил колокол и, покрывая его глуховатый, без переливов звон, снова сирена.
— Авария! — сказал Генка. — Точно, авария! Плавают, черти, когда нет видимости! Ну вот! Пожалуйста!
Вой сирены, перемежающийся слабеющим звоном колокола, становился все глуше, замирал, гас…
— Генка! — вдруг испугалась Эля. — Может, там люди гибнут? Побежим! — Схватив за руку; девушка потащила его за собой вниз по ручью — к реке.
— Куда? — дернув ее назад, спросил Генка. — Там же скалы, потом шивера. Надо на пост, за лодкой… Да и не увидишь ничего в тумане.
— Все равно бежим! — Словно ожидая сопротивления, Эля потянула его за собой, теперь уже по тропе. — Скорее!
Туман был по-прежнему густ и плотен, тропинка просматривалась впереди на какой-то пяток шагов. На одном из поворотов Эля поскользнулась, корзинка отлетела к кусту смородины.
— Стой! — сказал Генка, настораживаясь, а через минуту успокоенно махнул рукой. — Ладно, не спеши, Петр с батей уже в шивере — слышишь, мотор стучит? Наш, Л-6, я же его знаю по звуку.
Она испуганно прижалась к Генкиному плечу, вглядываясь в туман, прикусив губу, словно боялась закричать.
— Могут погибнуть, да?
— Вряд ли! Катер же, не лодка какая-нибудь, раз сирена и колокол. Могут, конечно, на камнях посидеть, пока не снимут. Это если за фарватер унесет, речнее.
— Пойдем, — выдохнула Эля, поднимая свою корзинку. — Хоть бы туман скорей разошелся, правда?
— Разойдется…
— А что же могло случиться, Гена?
— Всякое. Видимости нет, резанули мимо бакена — и все! Об угластый камень дно прошибить ничего не стоит. А скорей всего на топляк налетели, потому что — слышала? — вниз подались, к плесу. Здесь же шивера, к берегу не приткнешься!
— Думаешь, не утонули?
— Ты же гудки и колокол слышала? Под водой разве позвонишь или посвистишь?
Эля покачала головой.
— Все равно страшно: туман такой, камни, быстрина.
— Сами виноваты. Надо было ход сбавить и лучше смотреть. Бакен от бакена даже в таком тумане разглядеть можно. В шивере они часто стоят… — Он вдруг приостановился, как-то странно взглянул на девушку, стукнул кулаком о кулак. — Вот ежели «матка» тогда проходила, когда мы с тобой еще дома были…
— Так что?
— Ничего, так, — думая о, чем-то своем, ответил Генка, заметно прибавив шагу.
На берегу беспокойно переминался с ноги на ногу Матвей Федорович. Истыканный его деревянной ногой влажный песок походил на кусок войлока, из которого вырубали пыжи черт знает какого калибра. Зимняя шапка, впопыхах напяленная вместо фуражки, сторожко поднимала одно ухо — казалось, что Матвей Федорович чутко прислушивается. Но он не прислушивался и даже не услыхал торопливых шагов сына. Увидев его, удивленно заморгал красными веками, заорал:
— Где тебя, собачий ты хвост, таскало? «Матка» даве прошла, я думал, ты следом уплыл, с Петькой вместях. Слыхал, колокол да свистки в шивере были?
— Слыхал, — кивнул Генка. — После моторка тарахтела. Мне подумалось, что это ты с Петькой.
— Сорога ты — тухлый глаз! Подумалось! Петька утресь еще подался на переметы. А в шивере, видать, катер какой-то в тумане за фарватер выскочил. Больше нечего ему кричать, на «матку» налететь не мог сослепу, «матку» когда уж спустили!
Генка машинально шоркал ногой, приглаживая изрытый отцовской деревяшкой песок. Пальцы его не в лад медлительным движениям ноги быстро-быстро шевелились, словно перебирая невидимую ткань.
— Батя, я ведь обстановку не проверял… После прохода «матки»…
— Знамо дело, не проверял, ежели на реке не был, — фыркнул Матвей Федорович и вдруг, отвалив челюсть, тревожно уставился на сына: — Думаешь?..
— Могло быть, — глухим, словно издалека, голосом ответил Генка.
Туман садился, редел. Ближний бакен уже просматривался в нем, несмотря на то что это был белый бакен, под цвет тумана. Ветер, начав пошевеливать тростинки, вытягивал запутавшиеся в них белые неопрятные лохмотья в ленты.
— Веху́, эвон, — Матвей Федорович показал взглядом на окрашенные суриком жерди, — изломать об тебя! Толкай лодку!
