Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Марсагага быстро разделась и долго ходила по избе, стараясь согреться. Казалось, она еще не понимала того, что голубя уже нет.
Потом она нагнулась, достала из-под дивана камышовую корзиночку и сосредоточенно смотрела на нее.
— Бабушка, — внезапно воскликнула она, — голубя-то нет! Второй день?
— Федоровна, убить меня мало, дуру седую… я… я выпустила. Не греши ни на кого, — затараторила старуха.
Марсагага не слушала ее. Она вновь быстро оделась, взяла под мышку камышовую корзиночку и направилась было к двери, а у двери остановилась и посмотрела на старуху. Тут она выронила корзиночку, медленно приблизилась к бабке, потом вдруг ткнулась лицом ей в грудь и замерла.
— Бабушка, — зашептала она, — как же быть?.. Куда же он улетел… Ведь у меня даже и портретика его нет. В гробике я побоялась его снять… Бабушка, ему я везла голубя… из Китая, а он на другой день… от скарлатины…
Она вырвалась, схватила корзиночку и убежала на улицу.
Вскоре домой вернулся Василий Ипполитович, а с ним пришел и Алеша Руль объясняться, как он сказал, с Марией Федоровной по поводу того, что она назвала его «всякой дрянью».
Они просидели долго, почти до полночи. Потом учитель не выдержал, поднял тревогу, и Марсагагу бросились искать.
Нашли ее утром мертвой, в овраге, у голых дубков — недалеко от того места, где ее впервые встретил Алеша Руль.
Она сидела на корточках, уткнувшись лицом в снег так, что снег под ее ртом протаял круглым отверстием до самой земли. Одной щекой она касалась камышовой корзиночки, вдавленной в снег и занесенной. На этой щеке и на носу с этой стороны следствием было обнаружено несколько царапин.
Других признаков насилия над ней не нашли и решили, что она замерзла, разыскивая голубя.
А голубь этим же утром вернулся. Было солнечно и тихо. Голубь долго не хотел садиться на крышу и кружился в яркой высоте. Флейта была на нем, и, когда он нырял и взвивался, переливчатые звуки ее, глубокие и едва уловимые, выражали, казалось, и гнев и тоску.
На другой день тело Марсагаги отправили на станцию. А голубя выпросил себе слепой Андрюша-гармонист.
II. «НАШ ПУТЬ»
Перелом в настроении кузнеца Петрана мужики заподозрили вскоре после смерти Марсагаги. Веселый и сметливый кузнец стал отмалчиваться с тех пор, как он на станции завинтил в свинцовый гроб тело Марии Федоровны. Петран уверял всех, что гроб, присланный за Марсагагой, был свинцовый.
Еще никто не определил, в какую сторону меняется его душа, и эта неизвестность сильно встревожила богатых мужиков. Кузнеца они представляли всегда как рабочего: считалось, что кузнец — «пролетарий», значительно любезнее для Советской власти, нежели мужики. Последние четыре года Петран был неизменным ходатаем перед городскими учреждениями.
С появлением колхоза кузнец Петран особенно был удобен для крепких мужиков. Колхоз он решительно отвергал: «Не то подковать лошадь, я им гвоздя горелого не забью», — круто заявил он. И мужики приняли эту решительность Петрана, как главный довод к саботажу: уж ежели кузнец-пролетарий отвергает эту «ашарашкину фабрику» — колхоз, то о мужиках и думать нечего.
Тогда же и Алеша Руль утвердил убеждения Петрана.
— По большаку хоть на каждой версте коммуну сажай, — высказался он. — А наше село от большака в стороне, за бугром. И нас не видать, и мы не видим.
А теперь кузнец Петран вдруг закручинился. Говорили даже, что он очень пристально рассматривал мертвое лицо Марсагаги с почерневшими царапинками на щеке и на него плохо подействовали ее тусклые, чуть-чуть приоткрытые глаза.
Всем было известно, что первые дни после этого Петран, оставаясь в кузнице один, иногда подолгу сидел на холодном углу кирпичного горна, потом стремительно подымался, схватывая самую тяжелую кувалду, и со всего маху ударял ею в наковальню.
Ударял беспричинно и зло. И тут же швырял кувалду куда-нибудь в сторону, не заботясь о том, что, упав, она может повредить что-либо из инструментов.
В тот день, когда пригнали трактор и вместе со всеми Петран встречал его за селом, от кузнеца ждали, что он выкинет какую-нибудь уморительную шутку и как-то обозначит свою нерасположенность к колхозу, а он всю дорогу шел молча, старательно попадая ступней в след правого колеса, надрубающего землю квадратиками, похожими на кирпичи.
Однако вечером мужики доложили Алеше Рулю, что кузнец жестоко калит у себя в кузнице Советскую власть за то, что она опять «баламутит» людей. Петран будто бы грозит этому трактору сделать такое, что он то и дело будет опрокидываться на спину, колесами в небо. А уж в небе никакого упору — тарахти не тарахти.
Алеша забежал к Петрану тотчас, но кузнец, только что кричавший, умолк, как только увидел Алешу.
Потом подошел к нему и спросил, сколько он ему, Алеше Рулю, должен за железо и гвозди.
— Пустяки, не стоит говорить, — сказал Алеша.
— Не пустяки, а сколько? — заорал Петран.
— Да пустяк, говорю…
— А я говорю — сколько?
Долгу оказалось четырнадцать рублей с копейками. Петран, видимо, хорошо помнил сумму долга, потому что сразу, не считая, выкинул деньги.
— Получай! — крикнул он. Потом вышел из кузницы и, дожидаясь Алешу, сурово сказал:
— Ну выходи… Я закрывать буду, иди.
— Куда же ты идешь? — спросил Алеша.
И кузнец так же сурово и насмешливо отрубил:
— Вчера подштанники забыл у одной тут. Возьму схожу.
Пошел он из кузницы к учителю Василию Ипполитовичу. Пошел открыто, вызывающе, у всех на глазах сказал, что едет в Москву. Дорогу — на свой счет.
Василий Ипполитович ехать не советовал.
Петран ушел. На другой день он действительно уехал в Москву.
Происходила первая сходка после смерти Марсагаги. Без нее колхозниками овладело такое одиночество и растерянность, что собрание они решились затребовать лишь после того, как богатые мужики однажды сами вышли к стаду и выгнали из него всех колхозных коров и овец, потому, дескать, у колхозников своя земля, на своей и пасите. Отвержение это совершилось неожиданно.
Весна стояла засушливая и безветренная. Выгон села был расположен вдоль реки, мочажина, а Олех — большая черноземная луговина, отведенная колхозу как пастбище, выгорел вчистую. Бурая трава на нем стала пыльной и жесткой, как проволока.
Колхозники развели по дворам отверженный скот. Оголодавшие коровы сухими губами перебирали вонючий мышеедник — жалкие остатки ржаной и овсяной соломы; овцы, встревоженные бескормицей, не ложились на землю, несмотря на жару, а пугливо жались по углам или от внезапного звука все сразу шарахались в сторону.
Это еще больше усугубляло растерянность колхозников, и на сходку они пришли,
