Из жизни Потапова - Сергей Анатольевич Иванов
Он забыл и какая это чудесная вещь. Одно из лучших занятий в мире. Чем чернее были мысли Потапова, тем яростнее гнал он. И тем прохладней и чище воздух летел ему навстречу. В ушах свистел ветер. На самом деле то был, конечно, не ветер. И этот неветер оказался намного прекраснее настоящего, обычного ветра. Он был то неожиданно тепел, то холоден и туманен. Он пах то дымом, то молодым березовым листом…
Ну вспомните же это ощущение: как вы несетесь в двенадцать лет по какой-то сельской улице. И слоистый чудный воздух летит вам навстречу. А вернее сказать, это вы летите ему навстречу. А самый-то воздух необыкновенно тих и молчалив, каким он бывает, наверное, только неуверенной недружной весной. Он тих, он боится и первую звезду вспугнуть, и последнюю зорьку потерять.
Скоро Потапов разгорячился от своей гонки, но продолжал беспощадно жать на педали… Неожиданно дорога сама дала ему передышку — горку. Теперь только держи покрепче руль и кати себе вниз… Мысли Потапова пришли в порядок. То есть вместо злых стали вполне человеческими… Ну если и есть в этом обмене что-то ему невыгодное — да шут с ним в конце концов. А потом, действительно: и с маклером сложности и квартиру — простую двухкомнатную, без всяких выдающихся лоджий и сверхвысоких потолков — обычно меняют просто на две комнаты. Или на комнату и однокомнатную — при хорошем раскладе. А вот Потапову без спора, без крика достается отдельная квартира.
Да если б я занялся этим, так удачно в жизни бы не поменял. А я бы никогда этим к тому же и не занялся. Всегда делаю в таких ситуациях презрительную рожу, а на самом деле просто не умею. У меня этого, что называется, и в заводе нет! Стало быть, все хорошо. Все хорошо, Потапыч! Развяжешься до конца…
Он опять принажал на педали, но уже не в злом, а в самом спортивном расположении духа, и очень скоро оказался дома.
Тем временем немного смерклось. Потапов стоял на террасе, блаженно остывая после гонки, и соображал, чем ему заняться: сразу идти ужинать или еще посидеть наверху часика полтора… Если начнешь ужинать, то ясно, что потом работать тебя не загонишь, сказал он себе благодушно, иди-ка, парень, наверх. Наверх? Сегодня переработаешься, завтра ничего в голову не полезет, тут же всунулся маленький человек. Ничего, ничего, сказал ему Потапов, завтра мне голова не понадобится.
Он сел за работу. Но уже не смог взлететь над перелесками простых задач, чтобы увидеть тот дальний огонек. И потому взялся за расчистку рядовых просек. И так махал топориком часа два, пока не почувствовал, что голову как бы распирает изнутри — ощущение, хорошо Потапову знакомое. Если перешагнуть через него, можно запросто схлопотать бессонницу. Как говорится в том анекдоте: чтобы уснуть, надо считать до трех, только до трех, ну в самых редких случаях… до полчетвертого. Такие вот вариантики… А ему хотелось выглядеть завтра хорошо.
Уже готовый залечь, он сходил наверх, взял с окна Валино письмо — оно чуть заметно белело в слабом ночном свете. Сказал себе: знаешь что, только ты не строй из себя, пожалуйста! Однако положил письмо под подушку и с тем уснул.
Элла Николаевна Соловьева
Он вышел на перрон Ярославского вокзала. У всех, кто торопился рядом с ним, была постоянная и понятная дорога: на метро, а может, на трамвайчике (но больше, конечно, на метро) до места работы, где в подавляющем большинстве и проходит жизнь человеческая: случаются крупные и мелкие счастья, несчастья, любовь и все тому подобное. Потапов же ехал не жить. Он ехал трепать себе нервы и разменивать бывшую семейную квартиру, в которой было прожито восемь или девять лет…
Разменивать — собираться… Испокон веку все сборы были Элкиной епархией… Ничего страшного, стал он себя убеждать, ничего страшного. Зато мы неплохо знаем, как собираются другие, по рассказам, понаслышке, по Джерому Джерому в конце концов: «Когда Джорджа повесят, самым дрянным упаковщиком в мире останется Гаррис».
И вот, успокаивая себя, он начал, неисправимый ученый, перебирать различные варианты и схемы. Чемоданы, корзинки, контейнеры… Наконец он воскликнул: эврика! И так обрадованно улыбнулся стоящему напротив парню, что тот даже попятился. Вернее, попятился бы, если б в переполненном вагоне метро было для этого место.
Идея, возможно, была и не столь нова. Но для Потапова она была вполне самостоятельной и в высокой степени остроумной.
Укладка — тара. Железная логическая связка. Но никакой тары, кроме походного портфеля и маминого чемодана, у него в наличии нет. Зато есть молочный магазин напротив, там горы картонных коробок. Таким образом проблема решена и элегантно и с наименьшими затратами, то есть, иными словами, весьма эргономично!
Чуть ли не бегом он припустил к молочной. И тут сообразил: а какие, собственно, вещи ты думаешь собирать, милый? В твоей дурацкой научной голове сложилась ситуация: переезжает некая семья, надо упаковывать вещи в лучшем виде.
Но семья не переезжает, а разъезжается. Разваливается… Он почувствовал себя брошенным, бессмысленным фантазером. Подошел к дому, поднялся по лестнице. Некурящее сердце его билось спокойно. Только ныло. Открыл дверь. Комнаты уже имели полуразоренный вид. Все будто бы стояло на своих местах и в то же время уже стронулось, уже сделало движение к выходу. Под окном, где у них обычно оставалось свободное пространство, чтоб Таня могла разложиться на теплом полу у батареи со своими кукольными делами, теперь горой навалены были узлы и свертки. Всю эту компанию охраняли три незнакомых Потапову чемодана. Один был новенький, магазинный. А два других — уже пожившие, поработавшие, но оба молодцеватые, хорошей кожи… Потапов не мог оторвать взгляда от них, от этого очевидного доказательства…
Ну-ка хватит! Большого труда стоило ему не пнуть их в бок. Однако прошел мимо… Только не в спальню. Отправился сперва на кухню. Здесь была та же замаскированная разруха. Приоткрытые дверцы, недовыдвинутые ящики разных там полок и шкафчиков.
Вдруг он услышал, как захлопнулась дверь. Ветер… Но тут же раздались Элкины шаги. Ну, поверни же голову, поверни, сказал себе Потапов, и спокойно посмотри на нее!
Она была в незнакомом плаще и в незнакомом платье. Она была бледна, но не той бледностью, про которую говорят: «Плохо выглядит», а лишь
