Юность - Николай Иванович Кочин
Это Крупнова только забавляет.
— У меня внучонок сказку читал. Елочке хотелось быть большой. Ей было стыдно, что она маленькая, она считала за счастье быть взрослой. А когда выросла, она увидела, что каждую зиму большие елки подрубаются. И она уже не жила, а только дрожала от страха, что ее вот-вот подрубят… Власти захотели, власть захватили, а когда захватили, то сна лишились…
Яков вскакивает из угла как умалишенный и кричит запальчиво:
— Ты арестован! И до тех пор, пока не принесут контрибуцию за тебя, ты не выйдешь отсюда!..
Он распалился, дошел до точки кипения; теперь его не унять:
— И пришло время буржуазии расплачиваться! И пришло время укреплять нам свою власть… Гады все только критикуют… Гады не только надсмехаются… Гады еще не вывелись… Наоборот, распоясались… Гады еще сопротивляются… Гады еще шипят…
— Забавно и потешно, — говорит Крупнов, — стало быть, и будем так вот вместе день коротать, ночь не спать, ждать у моря погоды… Ваша тактика — брать человека на измор, придя за его добреньким… Узнаю сову по полету… Это — тоже капитализм навыворот. Одного труженика эксплуатируют пять тунеядцев…
— Ферапонт, — приказывает Яков спокойным голосом, — собирай скорее сюда весь наш актив…
Мы ждем около часа, пока канцелярия наполняется нашим активом. Уже Яков и Онисим не ссорятся, они мирно беседуют. Они одногодки, друзья по детству.
— Что с нами будет? — говорит Крупнов сокрушенно.
— А что было с тобой, когда ты не родился?
Крупнов усмехается.
— Все умники стали. Спроста никто не скажет, а все в философию ударяются.
— А ты что, смерти боишься?
— Нет. Страху натерпишься в жизни, смерти не испугаешься. Она, смерть-то, властям страшна. Которые за должности цепятся: кто был ничем, стал всем… Нет, смерти я не боюсь… Только одного хочу — дожить до той поры, когда вся эта карусель в обратную сторону завертится… Сколько бы вы ни заседали, какие бы налоги ни накладывали, не отвлечете внимания людей от приближения вашей катастрофы…
Люди в овчинных полушубках рассаживались по полу, на пороге, где попало. Сизый дым от едучей махорки застилает глаза и щекочет в горле. Запах ржаного хлеба, портянок, дубленой овчины властно гуляет по канцелярии. Здесь собрались все члены комитета бедноты. Онисим не теряется среди них, заговаривает, шутит, тут он находит своих бывших батраков, он заводит с ними хозяйственные разговоры и агитирует против советской власти. Яков объявляет повестку дня: о необходимости проверить платежеспособность обложенных контрибуцией, поскольку они заявляют о себе, как о маломощных хозяевах. Только тут Онисим догадывается, каков ход Якова. Он оставляет свой прежний тон и жалуется на людях:
— Мужики! Товарищи члены бедного комитета. Это что же такое — идти человека обыскивать? Это хуже царского режима. Обыскивала только полиция. Это же пахнет грабежом, уголовщиной… Прошу вас, не конфузьте советскую власть… Товарищи! Я заплачу… Только не надо обыска. Для порядочного человека это позор. Товарищи! Не слушайте Ошкурова… Он делает неверный шаг — называется он произволом. Советская власть стоит на страже порядка… Я знаю, я сам газеты читаю…
Голос его выражает недоумение, потому что все смеются и выходят в сени. Решение единогласно уже принято. Он выходит вслед за всеми и в сенях кричит протяжно:
— Караул! Караул! Грабят!
Никто не обращает на него внимания. А на улице его окружают со всех сторон. Он идет вдоль села, среди комитетчиков, и громко протяжно повторяет:
— Караул! Помогите!
Мужики и бабы выбегают на улицу, но, видя комитетчиков, понимают, в чем дело, и удаляются обратно. Ребятишки с гиканьем бегут за толпой и со смехом повторяют вслед за Онисимом:
— Караул! Караул! Караул!
У крыльца встречает нас старуха Онисима.
— Отец, — кричит она, — отдай деньги! Пущай псы пользуются даровщиной. Я не пущу их на порог, вражескую силу. Не пущу!
Она бросает ему холщовый кошель, туго набитый керенками. Онисим перебрасывает этот кошель Якову.
— Я недаром народ булгачил, — говорит Яков. — Мы должны факт установить, проверить твою платежеспособность. И ежели достатка у тебя не так много, нам твоих денег не надо, мы тогда ходатайствовать будем перед советской властью о сложении с тебя несправедливой контрибуции.
— Возьмите, все возьмите! — кричит Онисим, стоя у раскрытых ворот дома. — Только не оскверняйте мое жилье.
— Нет, раз навсегда проверить надо, — говорит Яков, и комитетчики рассеиваются по двору.
Они заглядывают в конюшню, спускаются в погреб, осматривают амбар. И вот на двор выкатывается кадка с солониной, найденная в соломе, тюки овчин, кипы шерсти.
— Государство без хлеба сидит, — говорит Яков, — рабочий картофельной шелухой кормится. Красноармеец, может быть, не поевши в окопе лег, в лохмотьях в окоп лег, а гады все еще шипят, гады свинину жрут. Гады шерсть и овчины прячут…
Он отправляет овчины и шерсть в волпродком, а солонину делит по бедноте. У ворот выстраивается очередь. Около Якова хлопочет Филипп Смагин. Он тихо и настоятельно сует ему пачку денег. Яков пересчитывает деньги и отдает их обратно.
— На тебя штраф за упорство наложил я. Три пуда соли, три пуда пшеницы! Где соль? Где пшеница?
— Яков Иваныч, побойся бога, какая у меня соль… Какая пшеница?!
Яков отдаляется от него. А через полчаса Филипп Смагин привозит соль и пшеницу.
— Проверим платежеспособность, — говорит Яков тихо, — ребята, проверим его платежеспособность. Люди щепотьями соль считают, а у него кули, у него сусеки пшеницы…
Через полчаса, после раздачи солонины, комитетчики двигаются к дому Филиппа Смагина. А вечером я сижу в канцелярии и пишу бумагу в волкомбед.
«Было приступлено к осмотру имущества Филиппа Смагина и найдены нижеследующие вещи, которые и препровождаем при сем: зеркал малого размера — сорок одна штука; цепочки нового золота — две штуки; перчаток — сорок пар; семь тулупов и две большие дохи; дамских поясов — сто штук; мячей — восемьдесят штук; кружев — шесть мест; лампы «молния» — двадцать четыре штуки; 10 кулей соли и сто кусков черного сатину. Все это Смагин приспособил для спекуляции, в чем и расписуемся. Нижеозначенные вещи подлежат рассмотрению самого сельского комитета бедноты для нуждающихся: сапог кожаных — две пары; тулупов на овчине — одна штука; чесанок с калошами — две пары; валяные сапоги — одна пара…»
ВАСЯ ДОЛГИЙ
«Кого ты больше любишь, — спросил я знакомого большевика, — брата ли своего, или друга?» — «Не полюблю я брата
