Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин

А стерляжья уха, а раскаты грома по речным плесам от безудержной пальбы во все, что плавало, летало и прыгало вокруг! Все кружило, опьяняло, и душой нараспашку жил так, что в конце этих дней она будто улетала в синеву реки и неба, едва хватало сил спуститься в каюту катера, упасть и затихнуть богатырским вольготным сном. И когда причалит катер к родным берегам, то долго еще не может разобраться, было ли все на самом деле или приснилось…

И снова в заботы, в лихой разворот на производственные дела. И себя не жалеет, на немыслимый притужальник берет, и других зажмет так, что день с ночью путают. И ни Симочкины глаза, ни прочие душеприятные штучки в расчет уже не берутся…

Не молитвами, а работой испрашивал себе Андрей Никитович отпущение грехов за некоторые недозволенные дела. Попятнав выговорами, начальство иной раз отпускало грехи, иной раз сшибало с ног, сиречь с руководящей должности, и снова приходилось Андрею Никитовичу тяжко и самоотреченно работать.

Память не останавливается долго на том, отчего тревожно замирает сердце. Знает — печалиться о прошлом, жалеть о нем, травить себя воспоминаниями нельзя: опасно и уже ни к чему. Надо жить теперешним…

«Ах, какой дурак! Зачем ушел?.. Барахло ты, а не парень…» — бредя по улице, мучился Михаил и вспоминал, как он в армии ждал письма от Веры, а получил всего две строчки: обещаний, мол, не даю и с тебя не требую. Тогда отписал ей Михаил под горячую руку и хотя долго потом переживал, но считал, что на этом и закончилась их ребячья любовь и переписка, а теперь вот вспоминалось все, и так душа разболелась, что глаза несколько раз вытер и выругался с досады, для облегчения.

«Вышло как вышло… Чего теперь… Да и перед Галкой было бы нехорошо…»

Здесь Михаил вспомнил о бульдозеристе, который должен был его ожидать, о дороге на Зелененький, постоял немного, обдумывая, куда прежде пойти, и повернул на нижний склад.

Машины, тяжко груженные хлыстами, молчаливым темным поездом стояли одна за другой по лесовозной дороге через поселок. К эстакадам их не пускали — все было забито лесом.

Молодой парнишка, десятник Семушкин, метался по этим эстакадам, искал место, куда бы еще втиснуть одну-другую машину хлыстов, но не находил. За ним неотступно следовали шоферы.

— Ты давай говори точно — будешь разгружать или нет?

— А мы сейчас краники набок, воду спустим и — по домам!

— Сколько можно стоять? Везешь, торопишься, а тут им до лампочки…

Шоферы увидели Михаила, кинулись к нему, чуть за грудки не взяли.

— Мы что, ночевать будем? Давай разгрузку!

— Дорога такая, да еще здесь компостируют!..

— Спокойно, ребята! — поднял руки Михаил. — Спокойнее! Куда попало ведь лес не разгрузишь…

— На кой черт мы этот лес возим, бьем машины по таким дорогам? Все позавалили, а толку? Чтобы опять лежал здесь на перегнивание?

«Ох, тяжело при таком положении разговаривать с людьми: и себя перестают уважать и свою работу…» — подумал Михаил, но ответил с бодростью в голосе:

— Не беспокойтесь — все поплавим!..

— Поплавите вы, как прошлым годом, — в штаны!..

— Да что тут собранию устраивать?! Пойдем звонить директору — пусть разберется…

«Нет, сколько я могу сегодня страдать и всякие насмешки терпеть?! А не попробовать ли мне самому насмешку устроить?..» — оглядывая эстакады, с веселой пьяной злостью подумал Михаил.

На эстакадах под электрическим светом, среди нагромождений стволов спиленных деревьев, сучьев, хвои, копошились люди, вжикали электропилы, тягуче скрипели лебедки, глухо стучали друг о друга бревна. Яркий свет над эстакадами чередовался с плохо освещенными промежутками, где сбрасывали и жгли в дымных кострах сучья. Все кругом висело в едком дыму, казалось перевороченным, вздыбленным, и было непонятно, как там двигались и работали люди.

«Будто нарочно сами себе потяжелее да похуже выбрать стараемся…»

— Давайте за мной! — сказал он шоферам и направился к бульдозеру.

Мотор был еще горячий, и Михаил без труда завел его, выгнал бульдозер на дорогу.

Против конторы лесопункта стояли когда-то большая конюшня и конный двор. Потом их снесли, образовалась пустошь, нечто вроде площади, от которой расходились три улицы поселка Ургуль и начинался нижний склад.

Три машины Михаил разгрузил на этой площади, против высокого крыльца конторы, и, когда десятник Семушкин привел сонного, поднятого с постели бульдозериста Литохина, сказал:

— Вот так по этой линии и разгружайте, а дорогу на Зелененький будем пробивать днем!

— Меня здесь за это самое не возьмут? — обеспокоенно спросил Семушкин.

— Если возьмут, так скажи на меня… Задача ясна?

Машины с лесом одна за одной разворачивались к конторе лесопункта, а Михаил пошел домой.

Ночью подморозило, дорожная грязь затвердела, дощатые тротуары облохматились белым инеем. Под ногами доски громко, нудно скрипели, и Михаил пошел по дороге.

«Теперь, действительно, все равно, где хлыстам лежать: на Зелененьком или возле конторы…» — вяло подумал он.

Михаила неудержимо потянуло в сон. Не хотелось ни думать о лесе, ни вспоминать Веру или жену свою Галю, и все же что-то тревожило. Вдруг ему вспомнилось, что возле избы Калистрата навстречу попалась Ольга Вахрецова, которая жила рядом. Когда он зашел к деду во двор и оглянулся, она все еще стояла на дороге и смотрела ему вслед. Ольга работала в больнице вместе с его Галей и на весь поселок была известна своей болтливостью.

«Они, конечно, знают, что Вера приехала, и допроса не миновать, — вздохнул Михаил. — Только бы не сегодня. Так хочется спать, спать…»

По улице в темных углах переулков и дворов крадучись ходил ночной, шалый ветер: что-то тихо нашептывал, нагонял успокоительную дремоту.

В избе Михаила Протасова свет не горел. Галя, как видно, уже спала.

«И дай бог. Сейчас зайду и, без всяких разговоров, сразу под одеяло…» — подумал Михаил. Когда он задерживался на работе, такое удавалось.

Стараясь не шуметь, он прошел ограду, поднялся на крыльцо,