Юрий Колесников - Тьма сгущается перед рассветом
Долго еще бродил он по городу, восхищался всем не виданным до тех пор и размышлял: «Удастся ли поступить в авиационную школу?»
Постепенно Илья привыкал к шуму, запоминал улицы и начинал ориентироваться в столичном лабиринте.
Трезвон мчавшегося навстречу трамвая отвлек его от раздумий. Это был тот самый, на котором он добирался утром к пансиону мадам Филотти. Илья сел в трамвай и поехал на Вэкэрешть. Места, где он час-два назад проходил, казались ему знакомыми.
В пансионе не было ни Жени, ни мадам Филотти; на дверях висел большой старинный замок. Такими в Бессарабии сельские богатеи запирали амбары.
Размышляя о том, идти ли опять бродить по городу или дожидаться Женю, Илья остановился в тени огромной шелковицы и огляделся. В глубине двора, у сараев, пожилая женщина варила что-то на треножнике в медном тазу, обмазанном желтой глиной. Ветерок доносил приятный аромат ванилина. Заметив Илью, женщина подозвала его.
— Вы не к квартиранту мадам Филотти? К господину Еуджену? Он уже два раза приходил, да вот все не заставал вас. Просил, когда придете, чтобы обождали его, — говорила женщина, осторожно снимая ложкой розовую пенку.
— Варенье варим. На зиму. Если только не съедим его до рождества, — усмехнулась она.
— Такой запас неплохо иметь, — заметил Илья.
— О, конечно! Это нас выручает, чтобы зимой ноги не протянуть, прости меня господь!.. Так оно… Как говорят: «белый хлеб на черный день». А то мало ли еще чего придумают наши господа, черт бы их побрал, — раздраженно произнесла женщина, поправляя выпиравший из-под треножника корень.
— И у нас теперь тоже, кто может, начинает готовиться к зиме.
— Вы из одного города с господином Еудженом?
— Да, мы с ним земляки и соседи.
— Говорят, у вас там жизнь хорошая? Все дешево и притом свое.
— Как сказать. У кого свое, а у кого… и этого нет, — показывая на таз, ответил Илья. — Если бы там было хорошо, наши не ездили бы сюда устраиваться на работу.
— Пожалуй, вы правы. Сейчас всюду одинаково, — согласилась женщина. — Ходят слухи, будто скоро выборы. Правда, на них нечего надеяться. И на прошлых всем понаобещали золотые горы, клялись, божились… а толку что? Стало еще хуже. — Женщина тяжело вздохнула. — Налоги нас замучили да марки, чтоб они сгорели вместе с теми, кто их выдумал, прости меня, господь! Ведь клеить эти марки сейчас нужно на все: и на прошение, и на свидетельство, будь оно о рождении или о смерти… А не наклеишь марок, так ведь и не похоронят! И на обувь, и на одеколон и даже на пудру марки клеить надо. Ведь куда теперь ни кинешься, миленький, все оклеено марками. Уж до чего додумались наши господа: стали нынче марки клеить и на выпеченный хлеб!.. Такая жизнь пошла…
Илья слушал. Все, что говорила женщина, было для него не ново. И дома примерно так говорили… Но раньше он не обращал внимания на всякие несправедливости, думая, что в далекой Бессарабии они неизбежны. Но здесь, в столице! Странно…
Помешивая варившиеся ягоды и зажмурившись от едкого дыма, выбивавшегося из-под тазика, довольная, что нашла слушателя, женщина продолжала:
— Таков уж порядок. Одному густо, а тысяче пусто. Да притом и пикнуть не смей! Как что, так они сразу в полицию, а оттуда уже известно куда… Смотрели бы лучше за порядком, а то до чего дожили… Слыхали? Это сын-то изрезал своих родителей на кусочки! Прости меня, господь! А! Нужно же дожить до такого зверства, чтобы из-за миллиона лей, будь они прокляты, родную мать и отца зарубить? А они, бедненькие, его еще учили, этого изверга, чтобы дохтором или, как он там назывался, хирургом стал. Вы, понятно, знаете, насчет кого это я?..
— Как же. Знаю. Об этом в газетах было. Силе Константинеску его звать, — показывая свою осведомленность, ответил Илья.
Запах ванилина, смешанный с горьковатым дымком, исходившим от тлевших корней, напомнил Илье его родной дом накануне праздника. Тогда сквозь решетчатый забор доносился из соседнего двора такой же аромат.
Помешивая варенье, женщина вдруг спросила:
— А вам сколько лет, простите пожалуйста?
— Я с девятнадцатого…
— Так вам, значит, сейчас… — и, подсчитав в уме, неуверенно добавила: — восемнадцать, что ли?
— Да нет… девятнадцать… и уже пошел двадцатый… — смущенно ответил Илья. Не любил он, когда спрашивали его о возрасте.
— Так вы еще совсем молодой! — заметила женщина. — А выглядите постарше своих лет.
«Ну, — подумал Илья, — так я и знал. Надо было сказать, что двадцать два…» — И, чтобы избавиться от неприятного разговора, он схватил топор и стал рубить корни, не влезавшие под тазик.
— Нет, нет! Что вы!.. Не надо, я сама… Я все сама делаю, привыкла.
Но Илья не слушал. Топор был тупой, то и дело соскакивал с топорища, а все же Илья рассекал крепкие, жилистые корни.
— Топор у вас, сразу видно, столичный! — заметил он. — У нас таким, говорят, только лягушек пороть, да и то, наверное, сразу не удастся.
— О, миленький вы мой, — снова вздохнула женщина. — Трудно за всем уследить… Многое нужно, да вот не успеваю. Раньше, бывало, за всем этим муж смотрел. А теперь самой приходится всем заниматься. Не знаешь что раньше. Спасибо, что хоть дочки у меня, слава богу, — тьфу, тьфу, не сглазить — хорошие. Не знаю, как будут позже, когда замуж выйдут, прости меня, господь, но пока, дай им бог здоровья, жаловаться я на них не могу. Они, бедняжки, сами приходят с работы усталые. По четырнадцать часов приходится быть на ногах…
— А муж ваш умер? — спросил Илья сочувственно.
— Да, умер… — тяжело вздохнув, ответила женщина и, немного помолчав, добавила: — Убили его…
— Как убили? Кто?
— В тридцать третьем… Во время забастовки железнодорожников на Гривице. Это у нас тут такая улица есть возле вокзала. Там же и мастерские.
— За что же его убили? — спросил Илья.
— Ох, миленький, рассказывать долго. Был он чеферистом[9], а они тогда бастовали, требовали, чтобы не увольняли их товарищей с работы и чтобы с ними считались, как с людьми. А им на это ответили выстрелами из винтовок да пулеметов. На весь мир тогда прогремел этот случай. Но нам-то от этого не легче…
В воротах показалась мадам Филотти со множеством свертков.
— Вот хорошо, что вы здесь, — сказала она, когда Илья подбежал помочь ей. — Господин Еуджен уже беспокоится. Если хотите, можете сходить к нему. Он работает недалеко, тут на Дудешть… Два квартала.
Еще издали Илья узнал Женю. Прямо на улице, стоя на табурете, он расписывал на оконном стекле рекламу бодеги[10]. Хотя Женя старше Ильи лет на девять, они были друзьями. Когда Женя, бывало, приезжал домой на праздники, они всегда вместе проводили время.
— А я уже было подумал, что ты, как тот «пейзан»[11] на ярмарке! — обнимая Илью, заулыбался Женя. — Нет, нет, я серьезно говорю. Беспокоиться стал… Приехал, понимаешь, вещи оставил, а сам исчез.
— Да что могло со мной случиться! — оправдывался Илья. — Я за это время чуть не полгорода осмотрел!
— Ты что это так уставился на меня? — вдруг спросил Женя.
— Но ты, Женя, так изменился… — не без удивления произнес Илья. — Последний раз мы с тобой виделись зимой, под новый год? А теперь вот смотрю на тебя и не пойму: постарел ты, что ли?
— Да это я небритый…
— Или, может быть, ты… — Илья, прищурив глаз, многозначительно улыбнулся.
— Что ухмыляешься? — смутился Женя.
— Да так просто… Влюбился, быть может?
— Ну да. Этого мне еще не хватает, — и, отвернувшись, Женя стал перекладывать краски в чемоданчике. — Туговато, Илюша, вот и вся причина. Ты думаешь, если столица, то тут рай?
— Не рай, но все же я вижу…
— Знаешь, Илюша, русскую пословицу: хрен редьки не слаще. Вот то же можно сказать о жизни в провинции и в столице. Иногда бывает ничего, а в последнее время уж больно трудно стало. Господа хотят, чтобы им работали на дурницу, и шомеров[12] развелось — уйма! — почесав висок концом длинной кисти, Женя нахмурился и решительным тоном добавил. — Ну, хватит об этом… Расскажи лучше, как там наши? Что хорошего?
— Да так, ничего… Болград живет по-старому. Все живы, здоровы… Впрочем не все. Танасика Волчану застрелился! О, дурак!.. Чего ему не хватало?!
— Погоди, погоди… Ведь он сын помещика? И, кажется, года два или три как кончил лицей. Так из-за чего же это он?..
— Точно не знаю… Говорят по-разному. Знаешь, как у нас, в Болграде. Каждый раз новый слух, новая версия, новая сплетня…
— И все же?
— Одни говорят, хотел учиться, а отец заставлял управлять имением. Другие — будто хотел жениться на какой-то бедной девушке, но родители были против… Затем и такой слух, будто… — Илья замялся.
— Какой еще? Говори, чего ты?..
— Да так…
