Юрий Колесников - Тьма сгущается перед рассветом

Тьма сгущается перед рассветом

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Товарно-пассажирский поезд, известный под названием «Микст», следовал из Кишинева в Бухарест. В старом переполненном вагончике третьего класса стоял едкий запах пота, детских пеленок, сырой кожи и терпкий аромат гнилых слив от разлитой по полу цуйки[1].

Маленькая, запыленная и засиженная мухами лампочка еле освещала людей, облупившиеся, давно не крашенные полки и наваленный в углах и проходах багаж. Заглушаемый ровным стуком колес, неприятным скрипом дверей и дребезжанием оконных рам, по вагону из конца в конец перекатывался сдержанный смех, детский плач, приглушенный говор. Лишь изредка, когда поезд останавливался на станции или полустанке, можно было уловить, что говорят о недавних событиях: одни хвалили абиссинского императора — негуса, другие ругали Чемберлена… Кто-то сказал: «Война, видно, все же неизбежна!».

— Почему неизбежна? — пискнула пожилая дама, удобно устроившаяся у окна. — По-моему, теперь ее не допустят!..

— Это кто же не допустит? — спросил мужчина, сидевший напротив дамы, хитро прищурив единственный глаз.

— Как кто? — дама повела плечом, что, видимо, означало пренебрежение к несведущему в политике собеседнику. — Франция!.. и… Англия… Они обещали войны не допустить!

Мужчина с повязкой на глазу рассмеялся.

— О, мадам! — он вскинул костлявую руку с длинными пальцами. — Мудрец сказал, что клятвы в любви и обещания ничего не стоят… Так и с Францией, не говоря уж об Англии…

Весной беспокойного 1938 года в этих местах только и говорили: «Будет война»… Хотя каждый в глубине души надеялся, что этого «не допустят».

Было уже далеко за полночь, когда разговоры стихли. Пассажиры спали: кто склонил голову на грудь, кто откинулся на скамейки. Даже разговорчивый старик, все время занимавший соседей забавными историями, улегся на своей корзине, с трудом втиснутой между сидениями. Положив под ухо остроконечную овчинную шапку, он сладко похрапывал. Теперь на остановках можно было услышать лишь храп, свист да прерывистое дыхание. Изредка кто-нибудь тяжело вздыхал или вскрикивал во сне. Ненадолго эта относительная тишина была нарушена странным шумом и пронзительным криком, раздавшимся, когда поезд резко, словно споткнувшись, остановился. По громким причитаниям женщины, которые, однако, никого не разбудили, можно было понять, что с багажной полки свалилась корзина с яйцами…

Потом погасла лампочка, и сквозь запыленные, в грязных подтеках стекла в вагон стал вползать предутренний рассвет. Вскоре вдали, на горизонте, заалело небо, окрашенное первыми лучами восходящего солнца.

Теперь в углу вагона, возле тормозного крана с надписью «Сигнал тревоги», можно было разглядеть сидевшего на самодельном чемоданчике широкоплечего парня. Глаза его были закрыты, но он не спал… Много мыслей, тревожных и радостных, одолевало Илью Томова… «Вот, — думал он, — Бухарест близок, а там и мечты, может быть, сбудутся».

С детских лет Илья мечтал стать летчиком. Началось это с того далекого дня, когда на окраине его родного городка Болграда, затерявшегося в холмистых степях южной Бессарабии, случайно приземлился военный самолет. Илья первый прибежал к месту посадки, где вскоре собралась большая толпа любопытных. У самолета расхаживали жандармы и никого не подпускали. Затаив дыхание, восторженно смотрел босоногий мальчуган на самолет и особенно на летчиков, одетых в коричневые кожаные комбинезоны с молниями вместо пуговиц.

— Это военный аэроплан… с пулеметом! — прошептал кто-то рядом с Томовым.

Илья жадно ловил каждое слово летчиков, все время повторяя про себя ничего не говорившую ему надпись на хвосте самолета: «Потез-107».

Тогда и решил он пойти в авиацию.

Позднее, в старших классах лицея, Илья увлекся авиамоделизмом: делал макеты аэропланов, мастерил планеры. В лицее имени короля Карла второго, суверена Румынии, где учился Илья, в кабинете физики был выставлен планер в одну четвертую натуральной величины, построенный Томовым по собственным чертежам. Планер вызывал всеобщее восхищение; у него даже было свое название — «YRISS». Никто не знал, что это должно означать. Но один из преподавателей придрался к надписи: уж очень походила она на страшное тогда слово URSS (СССР)… Вскоре планер куда-то убрали…

Когда же в Болграде был основан филиал румынского общества содействия авиации — АРПА, Томов одним из первых вступил в него. Мать говорила, что летчиком ему все равно не быть. Он ведь бессарабец. Но Илья, полный надежд, ничего не хотел слушать. В лицее им твердили, что все граждане «Великой Румынии», божьей милостью и монаршим соизволением могут стать инженерами, врачами, военными. Не все это лишь в том случае, если они любят свою страну и короля! А Илья любил свою страну. Короля? Почему бы ему не любить короля?.. Ведь еще в начальной школе, а затем в лицее преподаватели внушали, надзиратели твердили, школьники и гимназисты зубрили, что все в прекрасной стране Румынии создано королем, королевской династией. Поэтому больше всего на свете нужно любить короля, бояться бога, охранять герб. И Томов это неплохо заучил: он горячо защищал короля и монархию в спорах с родными, которые неодобрительно отзывались о существующем строе… Илья был уверен: при королевской власти он всего достигнет! А пока все свободное время он отдавал работе в АРПА. Затем, когда при лицее была создана молодежная организация «Черчеташие»[2], Томов вступил в нее. Сначала был рядовым членом организации, потом стал групповодом. Он был неизменным участником всех походов, по воскресным дням с утра до позднего вечера маршировал с черчеташами, ходил за город, на стрельбище, участвовал в военных играх, состязаниях.

10 мая, когда королевская Румыния праздновала день независимости, черчеташи вместе с солдатами ходили вечером по городу с факелами и до одурения кричали «ура!» в честь короля. Томову казалось, что он кричит громче всех. Он действительно старался, так как был уверен, что делает нечто очень значительное и важное для своей родины.

Получив немного денег за уроки, которые он давал сыну богатого лавочника, Илья купил черчеташскую форму — полотняную рубашку цвета хаки с накладными карманами, погончиками и позолоченными металлическими пуговицами, короткие, до колен, брюки; широкополую, тоже цвета хаки, шляпу с ремешком под подбородком. Кожаный ремень с большой медной пряжкой и перекинутая через плечо портупея дополняли форму. На ремне в никелированных ножнах висел кортик с костяной ручкой, на которой была изображена орлиная голова.

Особенно нравился Илье плетеный зеленый аксельбант, свисавший с левого погончика, а нашивки на рукаве казались первой ступенькой к его будущей авиационной карьере… И если случалось услышать государственный гимн: «Да живет наш король в мире и почете…», Илья замирал на месте будто вкопанный, приложив три пальца к широким полям шляпы.

Как переживала мать! Сколько она ни говорила, что это ему не поможет стать летчиком, что своими увлечениями он позорит семью, Илья стоял на своем. Разве то, что он черчеташ и хочет пробить себе путь в авиацию, позор? Нет! Его интересует авиация и только. Несмотря ни на что, он будет учиться, он станет летчиком…

Мать снова и снова твердила сыну, что он заблуждается, но Илья не верил. Не верил он и тому, что за обучение в авиационной школе, куда он намеревался поступить, надо будет платить гораздо больше, чем в лицее.

Илья знал, каких трудов стоит матери платить за его обучение. Сколько раз она одалживала у соседей, брала вперед у квартирантов за койку и стирку!.. А когда денег все же не хватало, как приходилось ей унижаться перед директором лицея, чтобы выпросить отсрочку. Ведь если не внести в срок плату, Илью могли не допустить к занятиям.

А денег не хватало даже на самое необходимое. Да и что она могла скопить от трех-четырех квартирантов, которых держала на полном пансионе? Ведь на эти деньги надо было их же сытно кормить, платить владельцу дома, дальнему родственнику, за квартиру, вносить казне налог за квартирантов и самим как-то прокормиться. А тут все время что-нибудь да надо: то подметки прохудились, то брюки протерлись, то рукава у куртки совсем уж куцыми стали…

Не раз Софья Томова обивала пороги богатых дальних родственников, выпрашивала старье, чтобы перекроить, перешить, залатать… Надо же одеть сына. А сколько раз она возвращалась с пустыми руками, хмурая, подавленная, со слезами на глазах, зарекаясь больше не ходить. «Все равно сытый голодного не разумеет», — говорила она. Но проклятая нужда всякий раз брала верх над гордостью.