Жизнь не отменяется: слово о святой блуднице - Николай Николаевич Ливанов
— Не знаю, не знаю, что делать.
— А может быть, ты зря от развода отказалась… Нужно ведь это, очень нужно.
— Не могу я этого… Он не может сделать такое. Не верю. Кто-кто, а я-то получше знаю Михаила. Не может он этого.
— Ну вот ведь как получается, Серафимушка, у тебя только одни чувства и больше ничего, так сказать, эмоции. А у них все в документах и фактах… Неодинаково получается… Да, ну смотри сама…
Закончилась беседа поздней ночью. Керосин в лампе заканчивался, фитиль начал коптить. Кивнув Корнею Михайловичу на приготовленную в углу на полу постель, Серафима направилась в спальню, сбросила с себя платье и забралась под одеяло. Сон быстро расправился с уставшей от всяких хлопот и переживаний Серафимой. Уснула с мыслями, что ей все-таки удастся вывернуться из петли, которая, как ей казалось, уже начала затягиваться.
Но долго спать не пришлось. Сквозь сон она вдруг почувствовала, что под одеялом к спине холодным полозом пробирается чья-то рука. Серафима испуганно вздрогнула и открыла глаза. На секунду ужас парализовал голос. В нескольких сантиметрах от ее лица зависло лицо Корнея Михайловича. Оно было бледным, странным, холодным.
Серафима обеими руками уперлась ладонями в грудь Корнея Михайловича и попыталась оттолкнуть его.
— Симочка, я замерз там… Я немного побуду около тебя вот и все…
— Ах ты, гад! А я-то разинула рот, думала… Сейчас же убирайся в свою постель… А я-то считала… Сейчас же! А то детей разбужу…
— По душе ты мне пришлась, а больше…
Серафима вспыхнула.
— Чтобы никогда духу твоего тут не было, — задыхаясь, произнесла она, — одевайся и сматывайся к своему Тырнову… Ишь ты, нашли… пропащую…
— Симочка, да что с тобой? Успокойся. Я не трону тебя… Только поговорю, и все… Ну, что ты, как девочка.
— Сейчас же одевайся и уходи из моего дома, — приглушенно, но также угрожающе выпалила Серафима. — Ученый нашелся. Убирайся, не то выброшу всю твою одежду на улицу.
— Ты не сделаешь этого, ты что, спятила што ли?
— Сделаю, если сам-то не уберешься, — решительно заявила Серафима, соскочила с кровати и шагнула к лавке, на которой лежала шинель Корнея Михайловича.
— Не сделаешь… — неуверенно протянул Кадкин.
Серафима, едва не свалив лавку, схватила шинель и сунула ее под мышку. Потом забежала в горницу, отыскала там брюки, пиджак и сорочку Корнея Михайловича. Все это уместилось у нее под другой рукой.
Кадкин продолжал не верить в то, что Серафима может выкинуть такой трюк до тех пор, пока она не промелькнула мимо него с одеждой. Теперь было уже поздно. Воланова выскочила в сенцы, звонко щелкнула металлическая щеколда, скрипнула наружная дверь.
Только это заставило встрепенуться Корнея Михайловича. Пораженный выходкой Серафимы, он бросился в нательном белье к двери. У самого порога наткнулся на возвращающуюся Серафиму, ненавидяще посмотрел на нее.
— За дверью все твое лежит, — пояснила Серафима. Обескураженный Кадкин исчез в темноте. Воланова повернулась и задвинула щеколду. Возбужденная и ошеломленная, вернулась она к кровати. Хотелось заплакать, послать кому-то проклятье за то, что все в жизни — один ералаш, за то, что до сих пор не научилась распознавать, отличать истинное от фальшивого.
Через две двери до Серафимы доносились чертыханья, произносимые Кадкиным. Они иногда обрывались, затихали, потом вспыхивали вновь.
«Слава богу, кажись, одевается», — подумала Серафима и присела на кровать, но в это время со двора донесся торопливый и громкий стук в окно. Воланова вернулась в сенцы, прислушалась.
И вдруг в прихожке окно содрогнулось от сильного удара, задребезжали в раме стекла. Напуганная Серафима кинулась к окну, но через плотные узоры ничего не было видно. Во дворе неистовым голосом кричал Кадкин.
— Бурки, бурки давай, бурки выброси! — расслышала Серафима и кинулась к печи, около которой стояли фетровые сапоги.
— Боже мой, боже мой! — спохватилась Серафима. — Да как же это я?
Она подхватила обувь, сунула в один сапог портянки и после секундного размышления подскочила к столу, подставила раскрытую сумку Кадкина и сгребла в нее остатки еды вместе с миской и фляжкой.
Боясь, чтобы Корней Михайлович не ворвался в дом, Серафима лишь немного приоткрыла дверь и швырнула в темноту сначала сумку, потом один за другим — сапоги. Кадкин, продолжал что-то кричать. Но Серафима уже не слышала его. Захлопнув дверь, она вернулась в спальню. Теперь ей было уже не до сна. Все взбудоражилось, всколыхнулось, перевернулось. Она подошла к окну и через небольшую проталинку, образовавшуюся между морозной живописью, начала задумчиво смотреть на залитый лунным светом снежный сувой. Неистребимая и нудная мысль снова не давала покоя: а как же выкрутиться от напасти, как продержаться эти последние зимние дни? В раздумье простояла она у окна минут десять. Подошла к печи, посмотрела на разомлевших от тепла и сна детей, прислушалась к улице. И каково же было ее удивление, когда она вновь во дворе услышала отчаянный мужской голос, и тут же к нему примешались разъяренное рычание и взвизгивание собак…
— Неужто опять вернулся! — содрогнулась Серафима. — Громить пришел, громить. Что делать? Выскочить из дому, просить помощи? Что у него на уме?
Но отчаянный голос Кадкина начал затихать, удалиться.
— Ушел, слава богу… — успокоилась Серафима и не раздеваясь прилегла на кровать.
XXXIX
После бурной встряски Серафиме не пришлось мучиться от бессонницы. Забытье наступило сразу. До серого зимнего рассвета было много времени, но оно пролетело единым мигом.
Разбудили Серафиму бесцеремонные удары в дверь ногой. Она соскочила с кровати, накрыла ладонью глаза, постояла минуту, как бы дожидаясь, когда просветлеет после сна голова, чтобы толком разобраться — где явь, а где сновидения…
В прихожку грузно ввалился Тырнов.
— Натворила, говоришь, сволочь? Чего зыркаешь-то?
Спросонья Серафима не сразу заметила, что Тырнов в одной руке держит фетровый сапог Кадкина, а в другой — изодранную в клочья сумку.
— Какая же ты все-таки
