Аркадий Львов - Двор. Книга 2
— У кого будут возражения?
Степан Хомицкий пожал плечами, Гизелла сидела с каменным лицом, а Марина весело, как глупенькая курортница, которая первый раз попала в Аркадию или на Большой Фонтан, беспрестанно ворочала головой.
Возражений нет, сказал Иона Овсеич, выждал несколько секунд, приветливо улыбнулся и поздравил всех присутствующих с началом учебного года. Люди ответили аплодисментами, в этот момент отворилась дверь, зашла Клава Ивановна, и аплодисменты стали еще сильнее. Иона Овсеич попросил всех подняться и стоя приветствовать старейшую активистку, ветерана общественности товарища Малую.
— Садитесь, — Клава Ивановна сделала рукой знак, чтобы сели.
Вместо того, чтобы подчиниться, присутствующие, наоборот, разразились новыми аплодисментами, и Клава Ивановна пригрозила, что уйдет, если они сейчас же не успокоятся. Угроза подействовала, люди взяли себя в руки и приступили к занятиям.
Первый пункт — почему у нас во дворе назрела необходимость изучать именно экономические проблемы, а не, скажем, вопросы марксизма в языкознании, — Иона Овсеич начал с известного всем эпизода, когда Ефим Граник отказался подписаться на заем. Степан Хомицкий уточнил, что не вообще отказался, а только во дворе, но Иона Овсеич сделал замечание за неуместное вмешательство и повторил: отказался подписаться на заем и нашел, как известно, активного адвоката в лице доктора Ланды.
Гизелла, хотя речь шла не о ней, густо покраснела, а когда люди повернулись в ее сторону, стала вдруг бледнеть и сделалась белая как полотно.
Иона Овсеич постучал карандашиком и продолжал: в семье, как говорится, не без урода, а одна ласточка не делает погоды. Однако тот факт, что Ефим Граник, с одной стороны, нашел поддержку, а с другой, не получил должного отпора, заставляет нас присмотреться не только к Ефиму Гранику и его покровителям, но, в еще большей степени, к самим себе. А реплика нашего уважаемого Степана Хомицкого, которую все сейчас здесь слышали, нас лишний раз настораживает.
Степан крикнул с места, и хорошо, что настораживает, это доказывает, что мы каждый сам себе сторож, нас не обделаешь, в углу кто-то хихикнул, старуха Малая дернула Степана за рукав и велела ему закрыть глупый рот.
— Товарищи, — Иона Овсеич повысил голос, — великий Сталин учит, что при социализме платежеспособный спрос населения должен опережать производство. На практике это означает, что у трудящихся на руках всегда больше денег, нежели они могут израсходовать.
Часть этих денег привлекается трудовыми сберегательными кассами, а другая часть — займами, которые государство, опять-таки, расходует на тех же трудящихся. Отсюда один вывод: кто отказывается участвовать в займе, независимо от субъективных причин, работает на замораживание народных средств и, в конечном итоге, на подрыв народного хозяйства.
Иона Овсеич остановился, на висках выступили капельки пота, он вытер кончиками пальцев, взял стакан с водой, немного отпил и продолжал, но уже не так громко:
— Конечно, есть масштаб и масштаб, однако с моральной стороны, удержал человек пятьдесят рублей или пятьдесят тысяч, разница отнюдь не в тысячу раз, ибо каждому ясно, что цифры — это цифры, а лицо человека — это его лицо.
Иона Овсеич остановился вторично, на висках опять выступили капельки пота. В комнате как будто потянуло льдистым холодком, но через минуту тревога миновала, и занятие продолжалось своим чередом.
— А теперь, — сказал Иона Овсеич, — еще один пример, как деньги и материальный достаток выявляют истинный облик человека. Вы уже догадались, что речь идет о жилице нашего дома Гизелле Ланде. Разве при желании каждый не мог бы нанять за десять рублей человека, чтобы он сделал за нас работу?
— Мог бы, — откликнулась Оля Чеперуха, — но для этого надо иметь лишние десять рублей.
— Нет, Чеперуха, — сказал Иона Овсеич и повернулся в сторону Ланды, — не лишние десять рублей, а особую мораль.
Гизелла закрыла лицо ладонями, торчал один нос, заметно было, как вздрагивает голова, Иона Овсеич не отводил глаз и громко спросил:
— А что же это за мораль? Откуда она взялась: может быть сама свалилась откуда-то с неба? Нет, небо здесь ни при чем, и мы хотим услышать объяснение от самой Ланды.
Гизелла по-прежнему закрывала лицо ладонями, Иона Овсеич подождал немного, попросил быть смелее и напомнил народное присловье: умел детинушка воровать — умей и ответ держать. Наконец, Гизелла встала, голова была опущена, как у провинившейся школьницы, и пробубнила себе что-то под нос.
— Громче, — попросил Иона Овсеич, — у правды должен быть громкий голос.
— Наверное, я виновата, но я не хотела ничего плохого, — Гизелла задумалась, постояла молча и пожала плечами. — Я не понимаю, в чем меня обвиняют.
— Не понимаете? — удивился товарищ Дегтярь. — А ваш муж до сих пор не объяснил вам?
— Муж не знает, что я сюда пошла, — сказала Гизелла.
— Вот как! — еще больше удивился товарищ Дегтярь. — Можно полагать, он советовал вам сюда идти?
Гизелла не отвечала, люди притихли, перестали скрипеть стулья, слышно было, как шамкает губами в дремоте Клава Ивановна. Иона Овсеич повторил свой вопрос, но в этот раз с добавлением: а может, как раз не советовал?
— Я не хочу отвечать на этот вопрос, — вдруг повысила голос Гизелла. — Вы не имеете права так разговаривать со мной. Я ничего вам не должна, и никому здесь ничего не должна.
Дина Варгафтик громко засмеялась:
— Можно подумать, что мы живем не во дворе, а где-то в диком лесу.
— Нет, — сказала Катерина, — не в лесу, а в собственном особняке.
— Послушайте, — Гизелла взмахнула своими накрашенными ресницами, — я пришла сюда, чтобы заниматься, а не выслушивать глупые насмешки.
— Для чего сюда пришла Гизелла Ланда, — спокойно ответил Иона Овсеич, — это будем устанавливать мы, а не вы. А кому не нравится, существуют инстанции, где помогут разобраться.
Клава Ивановна всхлипнула, голова качнулась вперед, подбородок уткнулся в ключицу, она открыла глаза, сначала немного растерянно, потом с укоризной и сказала Гизелле:
— Ты молчишь. Опять не выучила урок.
Марина Бирюк засмеялась, другим было не так смешно, они просто улыбнулись. Иона Овсеич потребовал немедленно прекратить веселье, предупредил Гизеллу, что народ не обязан терять на нее столько времени, и в третий раз повторил свой вопрос: советовал ей полковник Ланда идти в кружок по изучению труда товарища Сталина или, напротив, удерживал?
Гизелла посмотрела на товарища Дегтяря и на всех остальных так, словно они где-то внизу, какие-то карлики, лилипуты, ногой оттолкнула свой стул и без единого слова, не повернув головы, направилась к двери. Ляля Орлова успела лишь крикнуть, что воспитанные люди так не поступают, но дверь уже хлопнула, и на железной лестнице зацокали каблуки.
Все присутствующие, даже те, что прежде готовы были простить Гизеллу, теперь единодушно возмущались. Одна Марина Бирюк, как обычно, имела свое особое мнение и доказывала, что любой другой, если бы его взяли в оборот, как Ланду, тоже не сидел бы с открытым ртом и терпел.
— Гражданка Бирюк, — рассердился Иона Овсеич, — если вас не устраивает, можете последовать за ней!
— А это мое дело, — вызывающе ответила Марина, — и не надо слишком много брать на себя.
Иона Овсеич крепко сжал губы, в уголках образовались тяжелые складки, Марина смотрела нахально прямо в глаза, и тут нужно было иметь железное терпение, чтобы смолчать и оставить без внимания.
Вмешалась Клава Ивановна:
— Бирюк, ты еще чересчур молодая, чтобы так вести себя.
— Малая, — товарищ Дегтярь хлопнул в ладони, — я тебе не давал слова, успокойся!
Клава Ивановна сложила руки на груди, беззвучно шевелились губы, люди терпеливо ждали на своих местах, товарищ Дегтярь растер пальцами виски и объявил следующий вопрос: экономика СССР в годы Великой Отечественной войны.
Закончили довольно рано, еще не было десяти. Иона Овсеич вышел вместе с Малой, через минуту догнала Ляля и присоединилась. Повернули на проспект Сталина, в Александровские садики. Иона Овсеич вспомнил, что при старом режиме здесь располагались торговые ряды, в доме номер пять жил некий Еру, по национальности караим, одно время прятали у него литературу, потом перекинулся к меньшевикам. Точнее, не перекинулся, а пристал к своим. Отец нашего Ланды тоже держал здесь свою лавку.
— Оцем-поцем, вспомнил, что было сто лет назад, — сказала Клава Ивановна, — пора уже забыть.
— Забыть, — удивился Иона Овсеич. — А по-моему, как раз самое время вспомнить.
Первые дни октября стояли на редкость погожие. Вечером, когда громкоговорители передавали материалы съезда, люди могли часами сидеть в Городском саду, на Соборной площади, на проспекте Сталина и слушать, а те, кому не хватило места, стояли или неторопливо прохаживались возле столбов с динамиками. Заседания съезда по радио не транслировали, кроме того, известно было заранее, что товарищ Сталин поручил выступить с отчетным докладом своему заместителю Маленкову, но каждому так хотелось еще раз услышать любимый голос с красивым, таким приятным акцентом, как будто самый родной в мире человек, что, вопреки всему, люди продолжали надеяться вплоть до последнего дня и круглые сутки не выключали в своих домах репродукторы.
