Борис Бондаренко - Пирамида
— Дайте ему воды, — улыбнулся Дмитрий.
— Воды?! — рассвирепел Ольф. — Водки! Спирту! Нефти неочищенной! Мазут! Где мазут, дайте сюда мазут! Я буду лакать его, ать, мать, бать!
Лешка тем временем тихонько направился к двери, но Дмитрий остановил его:
— Ты куда?
— Так… это самое, Дмитрий Александрович… ребятам надо сказать.
— Подожди.
— Они же все равно не спят.
— Да что ты слушаешь этого параноика! — вышел из себя Ольф. — Гони что есть духу! Пусть рвут сюда сломя голову! Головы новые привинтим! Дуй, валяй, бей!
Но Лешка уже и так выскочил в коридор, а Ольф плюхнулся в кресло и шумно вздохнул:
— Фу, мать моя владычица… А в самом деле, дайте-ка водицы испить.
Но графин был пуст. Ольф изумленно повертел его в руках и захохотал:
— Он же только что полный был! Ворон, ты что, все выхлебал?
— Да вроде бы, — неуверенно поморгал длинными девичьими ресницами Воронов.
— Вот это финт, я понимаю… Вот это жажда…
Ольф вдруг заметил Жанну, сидевшую в уголке, и осекся. Медленно поднялся с кресла и пошел к ней:
— Жан, да ты что, никак плачешь? А ну-ка…
Он легко поднял Жанну вместе со стулом и вынес на середину комнаты.
— Вот она, возьмите ее за рупь двадцать. Все радуются, а она плачет!
— Я тоже… от радости, — сквозь слезы улыбнулась Жанна.
— Ну, это другой коленкор… А вот и наше племя несется. Вождь, приготовиться!
«Племя» действительно неслось сломя голову. Оно, сотрясая двери, с грохотом влетело в «штаб» и окружило Ольфа, размахивающего листом с решением, как знаменем.
— Братья славяне! — орал Ольф. — Мы спасены! Аллилуйя! Осанна!
И хотя трудно им было что-то разглядеть на этом листе, да и не просто разобраться в густой вязи цифр, но они уже знали от Савина, что ошибка найдена, а вид Ольфа подтверждал это лучше всяких слов. И они толкались вокруг него, смеялись; но шум этот как-то уж очень быстро стал прекращаться — и совсем затих. И чей-то неуверенный голос спросил:
— Дмитрий Александрович, это правда?
— Что? — Дмитрий поднял голову — он небрежно перебирал листки на столе, искал что-то.
— Что нашли ошибку?
— Да.
Они почему-то продолжали молча смотреть на него, и Дмитрий шутливо спросил:
— А что вы так смотрите? Может, у меня нос в чернилах?
Рассмеялись, но не слишком энергично, и стали рассаживаться.
— Давайте думать, как убирать неустойчивость, — сказал Дмитрий и посмотрел на Мелентьева. — Как думаешь, это сложно?
— Не очень. За час справимся, — уверенно сказал Мелентьев. — У меня уже есть мыслишка.
«Мыслишка» Мелентьева попала в точку — проверка на машине показала, что неустойчивость исчезает.
— Ну что ж, — сказал Дмитрий, — пересчитаем, благословясь.
Ольф, ухватившись за его последнее слово, тут же принялся благословлять Таню, Он осенил ее широким крестом и с чувством сказал:
— Отыди, женщина, в свое предназначение и принеси нам весть добрую, великую, благостную. Мир с великим и невозможным нетерпением ждет тебя…
И мир дождался. В машинный зал их не пустили — там были только Ольф и Таня, — и они ждали в коридоре перед дверью. И когда дверь наконец открылась и показалась Таня, а за ней и Ольф, держа поднятый вверх большой палец, кто-то шепотом сказал:
— Ура.
И тихо повторили за ним:
— Ура.
И кто-то в одиночестве закончил:
— Ура.
И второй пик после пересчета исчез — как и не бывало его. Когда они стояли вокруг кульмана и смотрели, как Дмитрий наносит его на график, Костя Мальцев с изумлением сказал:
— Братцы, а ведь излом тоже получился… Смотрите!
Об этом главном, ради чего проводился эксперимент, они совсем забыли — неустойчивость заслонила все. И сейчас, не веря себе, смотрели они на два крестика, круто изогнувших плавную до сих пор кривую.
— А кто наносил их на график? — спросил Полынин.
— Я, — сказал Дмитрий.
— А почему же сразу не сказали? — даже рассердился Мальцев.
— Опасался за целость перекрытий, — неловко попытался отшутиться Дмитрий, но шутку не поддержали, и он подосадовал на себя: «Надо было сказать… Что они так смотрят? Обиделись?»
Были в их взглядах и обида, и недоумение, и — как ни странно — что-то вроде жалости и сочувствия к нему. Эта жалость явственно промелькнула в глазах Игоря Воронова — он сразу отвел глаза, когда Дмитрий посмотрел на него, — а Дина Андреева прикусила губу и с таким страдальческим непониманием глядела на него, что Дмитрий окончательно смешался: «Почему они так?»
Майя Синицына боязливо спросила:
— Дмитрий Александрович, а теперь… все в порядке?
— Конечно, — чуть-чуть удивился Дмитрий. — Вы же сами видите.
— И никаких… неприятностей не будет?
— Думаю, что нет. Самые сложные этапы уже закончились. Так что можете спокойно дожидаться конца… и веселиться.
Но они и не думали веселиться. То ли израсходовали все веселье на победу над неустойчивостью, то ли что-то останавливало их. Может быть, его непонятное, ничем не объяснимое равнодушие к успеху?
Потом Жанна говорила ему:
— Ты знаешь, почему я тогда заплакала? Нет, не от радости. Я посмотрела на тебя и подумала, что у тебя что-то случилось. Это было так неожиданно… Хотя Ольф как-то и говорил мне, что ты не любишь показывать свою радость, но ведь тут другое было. А потом, когда ребята увидели, что излом получился, они просто не могли понять, почему ты сразу не сказал им и совсем не радуешься этому. По-моему, они до самого конца эксперимента думали, что ты что-то скрываешь от них, потому и сами не очень-то обрадовались. Глядя на тебя, никак нельзя было подумать, что все самое трудное позади.
— Что, такой несчастный вид был у меня?
— Не несчастный, конечно, а… неестественный, что ли. Я не знаю, как сказать. Во всяком случае, все поняли, что у тебя что-то неладно. И сначала думали, что это относится к эксперименту. То есть мне так кажется, — сказала Жанна и посмотрела на него так, словно ждала его объяснений.
Дмитрий промолчал.
57А был ли он рад успеху?
Конечно. Но его радость не шла ни в какое сравнение с радостью других. Дмитрий сам в первую минуту удивился этому и тут же нашел объяснение: а чего особенно прыгать-то? Случилось то, что и должно было быть. Но ведь другие прыгали… Еще раньше, когда узнали о том, что удалось найти ошибку. А ведь это еще и не было успехом — и все-таки они прыгали, кричали, танцевали, даже — он вспомнил Жанну — плакали… Или все дело в том, что он несравненно больше их был уверен в успехе? Чепуха какая-то…
Он не стал слишком раздумывать об этом. Но реакция группы на его поведение озадачила Дмитрия. Он видел, что даже Мелентьев не скрывает своего удивления. А во взглядах Ольфа и Жанны была явная тревога. «Вся рота шагает не в ногу, один поручик шагает в ногу», — усмехнулся Дмитрий, но тут же погасил усмешку и нарочито будничным тоном сказал, ломая неловкую тишину:
— Сварите кто-нибудь кофейку, что-то устал я.
Он действительно очень устал и вялой походкой пошел к креслу. Пусть думают, что все дело в этом. Но они не очень-то поверили ему. То есть не тому, что он устал, — не поверить этому нельзя было, — а что все дело только в усталости, и тревожились за исход эксперимента. А он больше не подходил к кульману и даже не спрашивал о результатах. Но и эта уверенность воспринималась теперь, пожалуй, тоже как равнодушие. Они не понимали его.
Утром Дмитрий позвонил Дубровину и коротко рассказал о том, что было.
— Поздравляю, — сказал Дубровин.
— Спасибо.
— А что это голос у тебя… осенний?
— Да так…
— Теперь, насколько я понимаю, самое страшное позади?
— Как будто.
— Не слышу должного энтузиазма… Устал, что ли?
— Да.
— Постарайся уснуть. К концу приеду. Передай всем мои поздравления.
— Хорошо.
Дмитрий положил трубку и сказал:
— Алексей Станиславович шлет вам свои поздравления. — И, глядя на сразу оживившиеся лица, добавил: — Теперь, надо полагать, вы немного успокоитесь?
— Идите спать, Дмитрий Александрович, — сказал Воронов.
— Пойду, — тут же согласился Дмитрий.
И он ушел к себе в кабинет. На диване кем-то заботливо были положены подушка, аккуратно свернутый тяжелый плед, рядом, на стуле, стояли бутылки с лимонадом и нарзаном, до блеска вымытая пепельница, лежали сигареты и спички. А на столе — цветы. От неожиданной этой заботливости Дмитрий почувствовал себя неловко. «Ну, это уже зря», — подумал он и оглянулся: ему показалось, что по коридору кто-то тихо прошел. Он лег и быстро уснул.
Разбудил его Дубровин. Дмитрий, поднимаясь, качнулся тяжелой головой вперед, отвернул лицо от яркого света за окном.
— Нехорошо спишь, — сказал Дубровин. — Дергаешься весь, стонешь… Снилось что-нибудь?
