Криницы - Шамякин Иван Петрович
Избушка лесника стояла в гуще леса, на поляне, по одну сторону которой росли стройные ольхи — там протекал ручей, — а по другую редкие дубы и под ними густой орешник, густой даже теперь, зимой. Мало накатанная дорога вилась среди убранного в иней орешника и неожиданно выводила к колодцу, журавель которого прятался за ветвями липы. Только тогда взору открывалась и сама хата под другой, высокой липой и небольшой сарайчик сбоку, у зарослей орешника. Посреди поляны стояли два стожка сена; один из них был так общипан внизу, что напоминал гриб, и нельзя было не подивиться, как он ещё держится, не повалится от первого дуновения ветра. Навстречу гостям бросилась собака, захлебываясь от злости, но не решаясь, однако, приблизиться. На крыльцо вышла лесничиха — молодая красивая женщина. Она узнала своих и шумно обрадовалась, схватила собаку за ошейник, оттащила к сараю и привязала там.
— Заходите, заходите, а лошадь я сама распрягу и устрою. Ты ж окоченел, пальцы вон какие, — смеясь, говорила она Сергею.
Необычайно подвижная, она вмиг распрягла коня, не дав мужчинам и опомниться, завела его в сарай.
Первое, что Лемяшевич заметил в хате, это две пары любопытных детских глаз, поблескивавших из-за трубы на печке.
Дети прятались, пока в хату не вошли мать и Сергей. На Сергея они сразу набросились — два мальчугана, лет шести-семи на вид. Лемяшевич сперва подумал даже, что близнецы.
— Дядя Сергей! Дядя Сергей!
В карманах у Сергея оказались не только конфеты, но и игрушки — пистолет с пистонами и заводной автомобиль. Дети были в восторге.
— Не скучаете вы здесь? — спросил Лемяшевич у хозяин ки, оглядывая чистую, уютную хату.
— Не-ет. Привыкли. Мы уже седьмой год здесь. Петро, как пришел из армии, женился — и в лес.
— Из колхоза?
Она поняла его вопрос и сказала, как бы оправдываясь:
— У него отец двадцать лет лесником служил, он в лесу вырос.
— Рассказывай сказки, — вмешался Сергей. — Петру твоему, Люба, лет восемь было, когда отец бросил лесниковать, — и посейчас в колхозе работает. В лесу вырос!
Тогда она сказала уже с вызовом:
— А что ему в колхозе делать? Волам хвосты вертеть? К машинам он неспособный.
Сергей с горькой усмешкой кинул Лемяшевичу:
— Вот она, логика! Кстати, Люба кончила девять классов и была комсомолкой.
Люба смутилась и, схватив с полки блестящий рожок, выскочила из хаты. И тут же от колодца во все четыре стороны понеслись по лесу мелодичные звуки охотничьего рожка, как бы призывавшего: «До-мо-ой! До-мо-ой!»: — Видишь, как зовут лесника? Учти, что это делается только в исключительных случаях. Значит, мы — гости важные, — пошутил Сергей.
И действительно, вскоре пришли Петро и Алексей и принесли убитого зайца.
Алексей на миг смутился, войдя, но тут же, прислонив к печке ружье, смело подошел и поздоровался так же, как и лесник: крепко пожав руку брату и директору. И это пожатие заставило Лемяшевича насторожиться: в нем чувствовав лась взрослая уверенность в себе.
По дороге они договорились с Сергеем побеседовать с беглецом со всей строгостью и как следует пробрать за все его выходки.
Пока хозяйка что-то жарила в наспех разожженной печи, а хозяин свежевал зайца, они взялись за Алешу. Начал Сергей.
— Ты что ж это себе думаешь? — сурово спросил он.
— А что? — Алёша сидел на скамье возле печи и совсем по-домашнему переобувался: снимал Петровы валенки, в которых ходил на охоту, и обувал свои сапоги.
— Как это «что»? Дома мать захворала из-за тебя. Ни слова, ни полслова, черт знает куда пропал… В школе самые ответственные дни — конец полугодия… а он на зайцев охотится!
Алёша опустил глаза, но сказал твердо: — В школу я больше не пойду!
— Как это «не пойду»? А куда ты пойдешь? — разозлился Сергей.
Алёша стукнул каблуком об пол, чтоб плотнее сел сапог, подтянул голенища, выпрямился и спокойно повторил:
— Сказал не пойду — и не пойду!
— Ты что, спятил? Ты думаешь о том, что говоришь? — Думаю, не беспокойся.
Сергей только руками развел: «Посмотрите на него!» Лемяшевич понял, что дело тут посложнее, чем они предполагали, и начал разговор в другом тоне.
— Послушай, Алёша, ты уже не маленький и давай говорить серьёзно. Тебе осталось полгода — и ты получишь среднее образование, аттестат зрелости. Нет нужды тебе объяснять, какое это для тебя имеет значение, ты умеешь смотреть на жизнь реально и серьёзно. Наконец, я уверен, что ты и сам понимаешь — бросать школу из-за мелкой обиды… ну, пускай даже оскорбления — это более чем неразумно. Ты прости, но тебя просто дураком назовут после этого…
— Ну и пускай.
— Нет, погоди. Ты не решай так быстро. Ты подумай как следует. Я понимаю твои чувства. Все мы были молодыми и горячими…
Алёша стоял, как полагается ученику перед преподавателем, опустив голову. Это подбодрило Лемяшевича.
— Неприятности и у нас бывали! Но из-за личной обиды делать глупости — нет, прости меня… Кроме того… учительский коллектив как раз взял тебя под защиту и критиковал Виктора Павловича… Так чего же ты хочешь ещё? Самое страшное в жизни — это осуждение коллектива, когда от тебя отворачивается коллектив, в котором ты жил, работал… Тогда, конечно, убежишь куда глаза глядят. А не поладить с одним человеком — и бросить из-за этого школу… Очень неумно!
Лемяшевич умолк, ожидая, что ответит Алёша. Тот стоял и молчал. Молчание затягивалось. Сергей не выдержал и попробовал мягко пошутить:
— Дошло?
Алёша повернулся, шагнул к печке, взял ружье и, обтирая его суконкой, упрямо повторил: — В школу я не пойду! Сергей даже подскочил.
— Тогда иди ты к черту лысому!.. С ним директор школы как с человеком разговаривает, а он что попугай: «не пойду», «не пойду»! Можешь ты ответить по-человечески, когда с тобой говорят?
Тут на Алёшу накинулись все сразу — и Петро, и Люба, молчавшая до сих пор, и снова Лемяшевич. Один говорил о гражданском долге, другие — что это решение помешает ему в жизни… А Алёша старательно чистил ружье, и казалось — ничто больше его сейчас не интересовало и не трогало. Наконец он поднял голову, смело посмотрел на всех, хотя в глазах его и светилась грусть. Он, видимо, только что принял какое-то новое решение.
— Школу я кончу, не беспокойтесь, — тихо и примирительно сказал он.
— Вот дьявол! Он над нами просто издевался!
Но Лемяшевич понял его иначе, чем Сергей, и спросил:
— Где?
— Поеду в Минск.
Ошеломлённый Сергей поперхнулся на полуслове.
— Куда?
— В Минск.
— Фу! Только тебя там не хватает, дурака этакого!
— Буду работать и учиться в вечерней школе, — не обращая внимания на слова брата, спокойно продолжал Алёша.
Сергей махнул рукой.
— Бросьте вы его, пускай у него голова остынет. Вот отец с ним поговорит, у старика разговор короткий.
Но когда сели за стол, Лемяшевич ещё раз убедился, что решение у Алёши твердое, окончательное, вряд ли удастся им, даже всем вместе, его переубедить. Понял это он по одной мелочи. Петро разлил в стаканы самогонку. Стаканов было четыре. Алёша взял один из них, ничуть не смущаясь любопытных и укоризненных взглядов директора и брата, чокнулся с Петром, кивнул головой и выпил до дна, даже корочку хлеба понюхал, явно демонстрируя свою независимость…
Вечером, когда они вернулись домой, повторился тот же разговор, что и у лесника, только ещё более шумный. Лемяшевича не было, но семья собралась вся. Алёша упорно твердил свое:
— В школу не пойду, поеду в Минск и там буду работать на тракторном заводе и учиться.
Мать утирала слезы и просила:
— Алёшенька, родной… Неужто тебе наскучило в отчем доме? Наживешься ещё в людях. Скоро в армию идти… Или учиться поедешь!
Отец рассердился.
— Ты мне характер не показывай! У меня свой ещё покрепче!
— Да уж — твой характер! — с упреком сказала мать.
— А ты поголоси лучше и не вмешивайся. Ты разве слезами такое бревно упросишь? Ему, видишь ли, наплевать на мать, на отца… Ему, видишь ли, Снегириха не так улыбнулась, так он уже готов из дому бежать…
