Криницы - Шамякин Иван Петрович
— Что ему можно? — вскочил Бушила, который раскусил этот хитрый выпад завуча.
Орешкин развел руками, обращаясь сразу ко всем преподавателям:
— Согласитесь, товарищи, что невозможно спорить, когда в дело вмешиваются родственные чувства.
Неизвестно, что ответил бы на это Бушила, если б его не остановил Данила Платонович.
— Адам! — сурово и властно прикрикнул он.
Бушила махнул рукой и отошел к окну, повернувшись ко всем спиной.
Завуч нервно заходил по комнате с обиженным и оскорбленным видом.
— Я не понимаю… Я не могу понять, что у нас происходит… Если мне не верят, пожалуйста, приходите на уроки, послушайте… Двери открыты…
— Бросьте, что это вы все такие нервные! — вдруг примирительно заговорила Приходченко. — Какие могут быть разговоры о том, что кто-то вам не верит! Виктор Павлович! Ведь вы же завуч школы. На вас лежит ответственность за успеваемость, за весь учебный процесс… Как мы можем вам не верить!
Она говорила совершенно серьёзно, а между тем явно издевалась над ним, и, вероятно, один Орешкин этого не заметил.
Лемяшевич молчал. После случая с фельетоном в коллективе установились хорошие, сердечные взаимоотношения, и ему очень не хотелось, чтоб они были нарушены и испорчены. Только оставшись с завучем вдвоем, он предложил или, вернее, мягко посоветовал:
— Вы спросите Костянка ещё раз, Виктор Павлович.
— Само собой разумеется, — мирно согласился тот. Возможно, что этим, как говорят дипломаты, инцидент был бы исчерпан: Орешкин отомстил Алёше за его подозрения и на большее, пожалуй, не решился бы, встретив такой протест преподавателей. Но Алёша, которого эта двойка мало тронула, но котбрый в то время мучился из-за того, что Рая не отвечает на его письма и по-прежнему упорно избегает встреч, написал ей последнее и самое решительное письмо. Там он, хотя и между прочим, однако вложив в это всю силу своей неприязни, дал завучу несколько метких характеристик. А Виктор Павлович весьма внимательно следил за своей ученицей, так внимательно, что не стеснялся подглядывать в щель, даже когда она раздевалась, укладываясь спать. И это письмо тоже попало к нему, как и некоторые другие. Два дня он себе места не находил от злости и раздражения, перечитывая снятую им копию. Он даже вознамерился было показать письмо Лемяшевичу, преподавателям. Пускай посмотрят на своего любимца, пускай увидят, на что он способен. Но отказался от этого намерения: нельзя себя выдавать! И он решил действовать по-прежнему.
В класс Виктор Павлович пришел возбуждённый, веселый, весь урок посвятил повторению пройденного, учеников вызывал с шуточками и даже, когда кто-нибудь отвечал слабо, не ругал и не сердился, а мягко укорял, посмеивался. Но, несмотря на такое его настроение, ученики сидели настороженные, недоверчивые. Он ходил по всему классу, держа правую руку под бортом пиджака и время от времени поправляя свой красивый галстук, завязанный умело и надежно. Вызывал он, как всегда, не заглядывая в журнал. Подходил к ученику и говорил:
— Ну, иди ты, Левон.
В середине урока он сел к столу, склонился над журналом.
— Ну, кто тут ещё у нас мастак? Давайте, не стесняйтесь, — и вел пальцем по списку. — Так… так… Костянок! Ага, у тебя двойка, — он сделал вид, будто забыл о ней, — Давай, давай… Твои защитники доказывали мне, что ты величайший знаток физики, Фарадей.
Алёша остановился на полдороге к доске, его передернуло от этих слов. Он некому не жаловался и никаких защитников не искал. Чего он цепляется!
«Если начнет придираться, не буду отвечать», — твердо решил он.
Он стоял у доски, высокий, чуть ниже преподавателя, в сапогах, в ватных замасленных штанах и в светлом коверкотовом пиджачке с короткими рукавами — пиджак Сергея. Его слегка потемневшие за осень и зиму волосы рассыпались и падали на лоб. Он откинул их энергичным движением головы и бодро взглянул на Раю. Она покраснела. А Виктор Павлович как бы нарочно испытывал ученика, долго не задавал вопроса и пристально оглядывал с головы до ног, так что Алёша тоже начал краснеть и волноваться. В классе водарилась напряженная тишина — стало слышно, как у простуженного Павла Воронца хрипит в груди.
Всем, кого он спрашивал сегодня, Орешкин давал задачи из раздела, который они только что проходили. Алёша также взял мел и тряпку, готовясь решать задачу. Но ему Виктор Павлович задал вопрос по теории. Алёша ответил. Второй вопрос — из предыдущего раздела: надо было написать сложную формулу. Алёша задумался — не повторял, подзабылось. Кто-то из товарищей зашептал, пытаясь подсказать.
Виктор Павлович строго посмотрел на класс. Куда девались его мягкость, веселье! Наконец Алёша все-таки вспомнил формулу. Тогда Виктор Павлович задал вопрос из раздела, который проходили в самом начале года. Класс зашевелился, зашуршали страницы учебников, — мало кто это помнил.
Алёша побледнел, из правой руки его на пол посыпались крошки мела.
— Ну-с, знаток физики, прошу… — цедил сквозь зубы Орешкин, опершись на подоконник закинутыми назад руками и приподнимаясь на носках. — Класс ждет!
Алёша молчал.
— Так… Не слишком красноречиво… Не слишком. А вот письма ты пишешь весьма красноречивые. Хе-хе. — Орешкин взглянул на класс, ожидая общего смеха, но лица учеников были точно каменные. — Там такое красноречие у тебя, что диву даешься, откуда только слова берутся. А?
Алёша бросил быстрый взгляд на Раю, но она не поднимала глаз от учебника и покусывала уголок платка. Тогда Алёша швырнул на пол мокрую тряпку и зашагал к двери.
И вдруг на весь класс зазвенел голос Кати:
— Какое вы имеете право! Мы протестуем! Как вам не стыдно читать чужие письма!
Ошеломленный поступком Алёши и ещё больше этим неожиданным выкриком, Орешкин на миг растерялся; побледнев, стоял у окна и хлопал глазами. Потом опомнился, с размаху ударил журналом по столу.
— Вот вы как! Сговорились сорвать урок? А? Так и запишем: Костянок и Гомонок сорвали урок!
Получилась тройная рифма, но заметил это один Володя Полоз и шепотом повторил соседу по парте.
Орешкин схватил журнал и выскочил из класса.
Минуту стояла тишина. Потом Левон Телуша привычным театральным жестом поднял руки.
— Все правильно, друзья мои, однако оправдания нам не будет: мы — ученики. Готовьтесь к неприятностям, — мрачно предупредил он.
Класс молчал, понимая всю серьёзность случившегося.
— А мне и не нужно никакого оправдания! — взволнованно крикнула Катя и вдруг накинулась на Раю: — А ты… вертихвостка несчастная! До каких пор будешь издеваться над человеком! Как тебе не стыдно показывать чужие письма? Кому ты их даешь!
Рая неожиданно встала, как будто перед ней была не одноклассница Катя, а грозная учительница: из-под опущенных красивых ресниц по бледным щекам покатились крупные слезы. Она еле прошептала:
— Я… я никому не давала писем…
Если б Рая стала оправдываться или возражать, Катя, наверно, наговорила бы ей ещё много чего, но эта детская иокорность её обезоружила. Ей вдруг стало жалко бывшую подругу, и она притихла.
В коридоре послышались торопливые шаги.
— Шш-шш! Директор!
Михаил Кириллович вошел нахмурившись. Внимательно оглядел и спросил строго, но с доверием, обращаясь к ученикам, как к коллективу совсем взрослых людей:
— Что случилось, товарищи? Класс молчал.
— Что у вас здесь произошло? — повторил он вопрос и сел, как бы давая понять, что намерен терпеливо дожидаться, пока они откровенно обо всем расскажут.
Тогда вскочила Катя и, заикаясь от волнения, рассказала все подряд, передала почти дословно, и то, что сказал Виктор Павлович, и свои слова. Помолчав, прибавила:
— Алёша не виноват. Нельзя издеваться над человеком! Если мы в самом деле сорвали урок, то виновата в этом я.
На заседании педсовета первым выступил Орешкин, — Я педагог либеральный, и, возможно, в этом моя слабость. А? Я всегда прощал детям их шалости. Но это не дети, и поступок их — не шалость. Нет. Это… — он поискал выражение. — Это… хулиганская выходка. Оскорбление преподавателя, класса. И мы не можем пройти мимо такого факта… Я не требую никакого особенного наказания. По линии комсомола, конечно, следует. Но я требую… я подчеркиваю — меня оскорбили, и потому я требую, чтоб и Костянок и Гомо-нок, — он недовольно фыркнул от этой рифмы, — чтоб они извинились… при всем классе…
