Криницы - Шамякин Иван Петрович
— Нет, не пишу, но обдумываю… Собираю материал.
— Завидую я вам… Спокойная у вас работа… читай, пиши.
Лемяшевич не выдержал и засмеялся; его развеселило явное желание секретаря пожаловаться на свою судьбу.
— Не такая уж она спокойная.
Бородка повернулся — он сидел рядом с шофером, — подозрительно посмотрел на спутника — почему засмеялся? — сухо заключил:
— Конечно, спокойных работ не бывает… — Но сказал это с такой интонацией, которая заставляла мысленно продолжить: «Спокойных работ нет, но ваша — все-таки не то, что, например, моя».
Он молча достал папиросы, предложил Лемяшевичу, сам жадно затянулся и вперил задумчивый взгляд в снежную муть.
Снег густел. Он залеплял ветровое стекло машины. Прилежно и неустанно трудились «дворники», сметая снежные хлопья. Шофер убавил скорость и, наклонившись к баранке, зорко вглядывался в дорогу. Разнообразные по форме, большие и маленькие снежинки летели, кружились перед машиной, вихрились по сторонам. Причудливая и манящая красота была в этом их кружении и полете. Она зачаровывала, наполняла ощущением бесконечности движения, рождала спокойную торжественность в душе и в то же время какие-то смутные образы, мечты, как будто ты задремал и погрузился в другой, нереальный мир. Но и от этого Лемяшевичу было хорошо. На душе становилось легко-легко, забывались все неприятности, все житейские заботы. Не хотелось нарушать это торжественное настроение словами. Должно быть, то же чувствовал и Бородка. Они молча курили.
Еъехали в лес, и снежинки вдруг как бы замедлили свой стремительный бег. По обе стороны дороги высились старые сосны, ветви их нависали над шоссе. Звездочки снежинок разбивались о ветки, и вниз медленно сыпался редкий, легкий снежок. Сразу исчезло ощущение стремительности движения, но возникло новое чувство—восторга перед величием и красотой леса. Важно и торжественно кланялись машине редкие березы и дубы, на которых там и тут висели отягченные снегом коричневые листья. Сосны, похожие, как сёстры, стояли по обе стороны дороги сплошной стеной, величаво вздымая в белое небо свои снежные густые шапки. Казалось, что под этими соснами как-то особенно уютно и даже тепло. Нет, не казалось, а вспомнилось обоим бывшим партизанам, потому что когда-то такой же лес был для них и на деле самым желанным и надежным убежищем.
Артём Захарович открыл переднее окно, выбросил окурок, снежинки холодной струей ворвались в машину.
— Хороша будет завтра пороша, — заметил Лемяшевич, бросая и свой окурок.
Бородка быстро обернулся, в глазах его блеснули азартные огоньки.
— Вы охотник?
— Без стажа. Года два, как приобрел ружье. Не подстрелил ещё ни одного зайца, если по совести… На тетеревов осенью удачно ходил…
— Завтра суббота, да? Послушайте, давайте пойдем в воскресенье на зайцев. Чудесные места знаю.
— Я всегда готов, — согласился Лемяшевич. Шофёр с улыбкой покачал головой.
— В воскресенье совещание льноводов, Артем Захарович, Бородка хлопнул себя по лбу.
— Ах, черт возьми! Совсем забыл… И вот так каждый раз! Два года не могу вырваться. А я как раз охотник со стажем, с детства.
Он отвернулся, опять закурил и, не поворачивая головы, вглядываясь в дорогу, сказал:
— Вот… А вы говорите… Для вас это просто. Накупил книг — и читай… Вздумал на охоту пойти — пошёл… А у меня тысяча дел, и за все бьют. В голове не умещаются… Вы, конечно, уверены, что я это сделал нарочно? Признавайтесь, — он глянул на спутника через плечо.
Лемяшевич сказал откровенно:
— До заседания не думал, на заседании меня убедили…
— Убедили? — Бородка даже крякнул. — Кх-м… И вы радуетесь победе?
— Я не о себе думаю. Пятно легло на трех коммунистов и… на звание учителя… На звание! Помните, мы говорили с вами… А вообще мне обидно за своего партийного руководителя.
— Вы не ханжите, Лемяшевич. И не говорите громких фраз. Не люблю. Это — от желания поставить себя в более выгодное положение в споре с человеком, который не может, не имеет права, если хотите, доказывать свою правоту на таких же высоких нотах. Поставьте себя на мое место!
— А я вам скажу, что это не свидетельство силы — выставлять себя мучеником: «Я один всё делаю, и меня одного бьют».
Бородка резко повернулся, лег грудью на спинку, в глазах его блеснули знакомые искры гнева.
— Вы безжалостный человек, Лемяшевич… Но непроницательны, необъективны… Никогда в жизни я не жаловался, и никто, кроме вас, меня в этом ещё не попрекнул! Вы попали пальцем в небо… Я о другом хотел сказать… Те, кто вас переубедил… все их доказательства ни черта не стоят. Я тоже мог бы доказать, что это ерунда, что нельзя валить все в одну кучу, как это сделал уважаемый Петр Андреевич. Однако я отвечаю и за ваше имя, и за честь Полоза, и за все остальное в районе! Значит, косвенно — и за фельетон, за его появление. Косвенно… Но поверьте мне, как человек человеку, что я и в самом деле не помню содержания разговора с редактором. У меня и в мыслях никогда не было мстить вам. Я выше этого… Можете вы поверить?
— Хочу… Мне больше, чем кому другому, неприятна вся эта история. Но… не верить тому, что говорилось на заседании… Не могу!
Бородка отвернулся, поудобнее устроился на сиденье. И Лемяшевич видел, как наливалась густой кровью его шея… «Неужели гипертоник?» — подумал он, по-человечески жалея этого здорового на вид и сильного мужчину.
Больше они к этой теме не возвращались. Говорили о другом: об охоте, о колхозах, мимо которых проезжали.
В Криницах Бородка, миновав школу, подвез Лемяшевича к колхозной канцелярии, где как раз собрались Волотович, Полоз, колхозники.
Бородка тоже зашел в контору и задержался — он любил и умел поговорить с людьми. Лемяшевич с некоторой ревностью и неприязнью слушал его беседу с колхозниками. Многое ему не нравилось в поведении и манерах Бородки. Зачем он привез его, Лемяшевича, в контору, хотя мог высадить у школы? Михаил Кириллович не сразу догадался, что Бородка сделал это нарочно, чтобы показать свое беспристрастие. Не понравилось, как он спросил у колхозников:
— Ну, товарищи, хорошего мы вам председателя дали? Довольны? То-то… Райком вашему колхозу — все внимание… А остальное уже от вас зависит… У вас теперь есть все возможности через годок-другой догнать Орловского. Слышали про такой колхоз «Рассвет»? По двадцать рублей на трудодень выдает…
Лемяшевич видел, как иронически улыбнулся и покачал головой Волотович и переглянулся с Полозом. Бухгалтер не удержался — заметил:
— Через годок-другой?.. Такие чудеса только в сказках бывают…
— Ну, ты известный скептик, — безнадежно махнул рукой Бородка. — Вы со своим Мохначом… и за десять лет не могли бы…
— Мохнач не мой, а ваш, — уже раздраженно перебил Полоз. — Вы его нам рекомендовали…
Бородка знал, что этого ершистого Полоза только зацепи, так он все выложит, поэтому не стал ему отвечать, а обратился к колхозникам:
— За животноводство надо браться… Свиней выращивать… Это — верная прибыль… У нас есть все условия, а мы запустили этот участок.
Поговорив о том о сём, колхозники стали понемногу расходиться, полагая, что секретарю, верно, надо потолковать с руководителями колхоза, — не зря же он приехал! И вот тогда в контору вошла Аксинья Федосовна, раскрасневшаяся, решительная. Только с Бородкой поздоровалась за руку. Воло-тович взглянул на неё и укоризненно покачал головой. Он догадывался, зачем она пришла, и не ошибся.
— А я к тебе, Артём Захарыч, с жалобой, — сказала она, садясь к столу против секретаря.
— На кого?
— Да вот на них, на нового председателя и на бухгалтера — своячка моего. Звено мое решили закрыть…
— Как это закрыть?
— Да так… Не нравятся им мои рекорды. Говорят, на меня весь колхоз работает, а я сижу, как пани, и только славу пожинаю, в славе купаюсь…
— Погоди, Аксинья, — остановил её Андрей Полоз. — Ты только говори как есть, а насмешки разные оставь. Никто твоего звена не закрывает…
